Найти себя
Шрифт:
Разместились мы на подворье Федула не просто хорошо – превосходно. Второй год вдовеющий купец, еще лет за пять до этого выдавший замуж последнюю из дочерей, жил в своем терему просторно, а женская половина солидных хором и вовсе пустовала. Так что каждому из пяти постояльцев досталось по отдельной комнате.
О питании заботиться тоже не приходилось. Дабы лекарку ничто не отвлекало, Федул и это взял на себя, дав команду своим холопам в поварской «стряпать господское печево» не на одного себя, а на шестерых, да так, чтоб было излиха.
Словом, образовалась неделя отдыха. Я тут же решил употребить это время с пользой для себя, освоив верховую езду, чтоб при необходимости, буде таковая возникнет в будущем, не опозориться. К тому же воин, который не умеет держаться на лошади, это даже не половина воина – это черт знает что такое.
Заодно не помешает поупражняться и с сабелькой, прикинул я сразу. Последний раз в секцию ходил, дай бог памяти, лет семь-восемь назад, так что вспоминать и вспоминать. Хорошо еще перед крестьянами в деревне не опозорился, когда вздумал выпендриваться,– вот они бы смеялись, если б у меня сабля из руки выпала.
Но вначале я нашел занятие для остальных. Марью Петровну не трогал. С нею и так все понятно – аж двое больных на руках, так что хлопот полон рот: и заварить, и смешать, и настоять, и всякое такое. А вот Арнольду не помешало бы и о своем подопечном подумать...
– Пока мы тут, а не в пути, ты давай его русскому языку учи, а то же срамота,– попенял я Листеллу,– чай, к царевичу едет. И на каковском он с ним стихи будет слагать? Чтоб за неделю пятьсот слов с ним освоил, не меньше.
Лекарь саркастически усмехнулся и язвительно пояснил:
– Я с ним говорить, но он жаловаться на ты и твой баба. Он столько раз в пути просил, чтоб вы ему объяснять, что есть то и как сказать это на русски, а вы оба его не слушать, а говорить о своем.
– Надо же,– подивился я, но потом, припомнив, как он не раз и не два произносил что-то с явно вопросительными интонациями, пришел к выводу, что, кажется, так оно и есть. Да и Марья спрашивала: «Чего иноземец вопрошает?», а я, балда, в ответ: «Про стихи интересуется – хороши ли?»
Но совсем весело мне стало, когда вечером того же дня ко мне обратилась Марья и, несколько смущаясь, заявила:
– Не мое оно, конечно, дело, не бабское вовсе, но я тако мыслю, княж Федот Константиныч, что иноземцу ентому не худо было бы...
Ну а дальше чуть ли не слово в слово высказала те соображения, которые несколькими часами ранее я сам выдал Арнольду. И про царевича, и про язык, и про срочное обучение.
– А как же вирши? – полюбопытствовал я и поразился ее проницательности.
– А их ты мне и сам поведаешь, коль пожелаешь. Для того, мыслю, иноземец тебе вовсе без надобности,– хитро улыбнулась она и расцвела, довольная произведенным на меня эффектом ее слов.
– А как ты... догадалась-то? – спросил я после того, как вновь обрел дар речи.
– А ты мыслил, княж Федот, что тута все лаптем щи хлебают, а ты один ложку имеешь? Чай, не басурмане какие, с понятием,– гордо и чуть обиженно заметила она.– А распробовать, где вода забеленная, а где уха наваристая – невелика премудрость.– Но тут же смягчилась и ласково улыбнулась.– Но все одно – благодарствую.– И низко склонилась передо мной в поясном поклоне.– Я ить деньки енти нипочем не забуду. Бывало, гляну на тебя, яко ты притомился, и так и подмывало сказать: «Будя уж измышлять-то. Чую ить, вовсе не то иноземец сказывает, но уж больно певуче у тебя выходит. Ан нет, мыслю, пущай ишшо чуток поведает.– И, вздохнув, осведомилась: – Ты как, не намыслил меня сызнова в Ольховку отправить, дабы не умничала твоя клюшница?
– Что ж я, дурак – от такой хозяйки отказываться?! – искренне возмутился я.
Марья внимательно всмотрелась в мое лицо и удивленно произнесла:
– И чую, что правду сказываешь, и верить хочу, но уж больно славно все выходит. Неужто мне и впрямь на старости лет оттуда награду ниспослали? Неужто все простили? Неужто...
Она вдруг прикусила губу, резко развернулась и почти бегом ринулась в свою комнату, прижав к лицу платок.
Неделя, проведенная в Твери, сказалась на здоровье Квентина самым благотворным образом. Если в первый день он выглядел выздоравливающим и при внимательном рассмотрении можно было заметить на лице следы недавней тяжкой болезни, то уже на третий день он ничем не отличался от обычных людей, то есть выглядел полностью здоровым.
В освоении языка Квентин делал просто поразительные успехи. Правда, как он сам пояснил, кое-какие уроки он успел взять еще на корабле, благо было у кого – что за торговец, если не ведает говор страны, в которую отправляется торговать.
Да и по пути, пока болезнь окончательно не свалила его с ног, он тоже неустанно всех расспрашивал, жадно усваивая значение каждого слова. При этом опять-таки по совету бывалых купцов тщательно, по несколько раз проговаривал его, стараясь добиться правильного произношения.
К сожалению, про падежи и склонения он слыхом не слыхивал, ведь в английском языке они отсутствуют, так что менять окончания существительных и глаголов он постоянно забывал. Потому его речь еще изобиловала традиционными ошибками уроженцев Туманного Альбиона: «Я быть, она взять, мы идти, твой пить...», хотя и тут он день ото дня исправлялся, схватывая суть буквально на лету, во всяком случае, все, что касалось языка,– эдакий дополнительный дар к основному, то есть к стихосложению.
Правда, один недостаток он никак не мог в себе преодолеть. Когда Квентин волновался или испытывал какие-либо сильные эмоции, русский язык мгновенно выскакивал у него из головы, и он, торопясь и захлебываясь словами, начинал частить на английском.
Дни, проведенные в Твери, позже не раз и не два вспоминались мне. И не потому, что больше возможности побездельничать не выпадало ни разу – отнюдь нет. Да и не было этого безделья. Данное самому себе слово я держал крепко, а потому свободными у меня оказывались лишь вечера. Причина же крылась совершенно в ином.
А началось все с моей невинной шутки, которую я, правда, неоднократно повторял по отношению к юному поэту, особенно когда слышал, как англичанин в очередной раз срывался на родную речь.