Назад к Мафусаилу
Шрифт:
Так вот, теория Отбора Силой Обстоятельств — преимущественно теория коллизий, теория, утверждающая невинность по видимости продуманного сатанинского плана. Этим Дарвин не только расширил кругозор гуманитариев, но и принес им неслыханное облегчение. Он нанес удар по всемогуществу бога, но вместе с тем снял с него чудовищное обвинение в беспощадной жестокости. Впрочем, утешение было слабым, и углубленное размышление должно было показать, что есть нечто пострашнее всех мыслимых и немыслимых богодьяволов: это скопище слепых, глухих, немых, бездушных и нелепых сил, которые могут разить подобно дереву, поваленному бурей, или подобно молнии, ударяющей в само дерево. Однако тогда гуманитариям это не приходило в голову: люди не склонны особенно задумываться, когда их вдруг охватывает счастливое чувство свободы от невыносимо тягостного положения. Подобно паломнику Беньяна, они не замечали ни калитки, ни Пучины Уныния, ни Замка Отчаяния, но, завидев в конце тропинки сияющий свет, радостно бросились к нему под флагом Эволюционистов.
И они были правы, так как проблема зла легко разрешается в свете Творческой Эволюции. Если движущая сила эволюции всемогуща только в том смысле, что не кладет предела высшим своим достижениям, а пока что вынуждена бороться с косной материей и обстоятельствами методом проб и ошибок, тогда мир должен изобиловать неудачными ее экспериментами. Христос мог повстречать тигра или верховного жреца рука об руку с римским прокуратором — и потерпеть поражение в борьбе за существование. Гений Моцарта мог торжествовать над всеми императорами
Как одна черта теории Дарвина породнила весь мир
Интерес гуманитариев к дарвинизму был вызван еще и тем обстоятельством, что Дарвин не ограничился собственным вкладом в теорию эволюции, но и популяризировал ее в целом. Ведь общее понятие эволюции обеспечивает гуманитариев научной опорой, поскольку оно устанавливает изначальное равенство всех живых существ. Таким образом, убийство животного стало казаться преступлением, равносильным убийству человека. Иногда возникает необходимость убивать людей, и всегда есть необходимость убивать тигров, однако понятие эволюции стерло давно принятое теоретически различие между двумя этими действиями. Ребенком я не только не поверил, когда мне сказали, будто наш попугай и наша собака, с которыми я находился в самых дружеских отношениях, не обладают разумом и потому стоят ниже меня, но совершенно сознательно пришел к выводу о ложности этого различия. А впоследствии, когда мне впервые изложили взгляды Дарвина, я тотчас же заявил, что еще десяти лет от роду самостоятельно сделал все эти открытия. Я полагаю и сейчас, что моя юношеская самоуверенность была вполне оправданной, ибо осознание родства всех форм жизни — единственное условие, необходимое для превращения теории эволюции из теории допустимой в теорию вдохновляющую. Святой Антоний {72} , проповедуя рыбам, стоял на пороге этой теории — так же, как и святой Франциск {73} , называвший птиц своими меньшими братьями. Наше тщеславие и снобизм заставляют нас в боге видеть подобие земного монарха и высшее воплощение классовых привилегий, а не оплот всеобщего равенства; это и привело нас к упорной вере, что бог ставит нас в особые условия — в стороне и над всеми прочими живыми существами. Теория эволюции лишила нас самодовольства, и, хотя мы все еще способны придавить блоху ногтем без малейших угрызений совести, нам, во всяком случае, теперь достоверно известно, что мы расправляемся с собственным родичем. Блоха, несомненно, возмущается, когда существо, созданное всемогущей Всевышней Блохой специально для прокорма блох, уничтожает прыгающего господина мира одним движением своего чудовищного ногтя; однако ни единой блохе не взбредет в голову утверждать, будто, умерщвляя блох, человек использует способ Естественного Отбора, который в конце концов приведет к появлению блохи столь резвой, что человеку за ней попросту не угнаться, и столь закаленной, что персидский порошок причинит ей меньше вреда, чем стрихнин слону.
Чем Дарвин угодил социалистам
Гуманитарии не были одиноки среди восторженных поклонников Дарвина. Ему выпала удача угодить каждому, кто преследовал свои особые цели. Милитаристы преисполнились не меньшего энтузиазма, чем гуманисты; социалисты ликовали вместе с капиталистами. Социалистов особенно воодушевил упор, сделанный Дарвином на влияние среды. Вероятно, самым мощным моральным оплотом капитализма была вера в действенность личной добродетели. Роберт Оуэн {74} отчаянно старался убедить Англию в том, что ее преступники, пьяницы, ее тупые и невежественные толпы — всего лишь несчастные жертвы обстоятельств; если же, как он считал, установить открытый им новый, основанный на морали мировой правопорядок, то окажется, что в новом, просвещенном и добродетельном обществе массы также приобщатся к образованию и исправятся в моральном отношении. Стандартное возражение Оуэну содержится в книге Льюиса «Жизнь Гете» {75} . Льюис высмеял идею, будто характером управляют обстоятельства, и для доказательства от противного отметил разнообразие характеров в правящем зажиточном сословии. Едва ли можно представить себе более удручающее сходство обстоятельств и большее однообразие обстановки, чем в английских поместьях, где подрастают и получают первоначальное воспитание те, кого вскоре посылают в Итон {76} или Харроу {77} , а затем в Оксфорд или Кембридж, где формируются их умы и складываются их привычки. Подобная рутина должна была бы разрушать индивидуальность, как ничто другое. Однако она порождает личности столь разного склада, как Питт {78} и Фокс {79} , лорд Рассел {80} и лорд Керзон {81} , мистер Уинстон Черчилль {82} и лорд Роберт Сесил {83} . Определяющее значение врожденного характера для судьбы личности было подкреплено ламаркистскими воззрениями на эволюцию.
Если желания и старания жирафы могут помочь ей удлинить свою шею, то человек способен развить свой характер точно таким же образом. Старинная поговорка «Где хотенье, там и уменье» сжато выражает самую суть ламаркистской теории Функциональной Адаптации. Сильным она внушала бодрящую мораль, а слабым доставляла благочестивое утешение. Самым действенным отпором социалисту был совет переделать себя, прежде чем браться переделывать общество. А как приятно было богатым ощущать, что всеми своими богатствами они обязаны превосходству собственного характера! Промышленный переворот превратил множество алчных тупиц в чудовищных богатеев. Ничто не могло быть более опасным и унизительным для них, чем мысль о том, что золотой дождь пролился в их карманы по чистой случайности — так же, как дождь, падающий одинаково на правых и виноватых. Ничто не льстило им и не поддерживало их дух больше, чем мысль о том, что богатство есть лишь награда за их добродетели.
Дарвинизм начисто лишил их сознания собственной праведности. Он более чем подтвердил взгляды Роберта Оуэна, так как открыл в среде, окружающей живой организм, влияние более значительное, нежели то, на которое указывал Оуэн. Дарвинизм позволял заключить, что беспризорники порождены трущобами, а не первородным грехом, и что к проституции толкает нищенский заработок, а не женская похотливость. Дарвинизм поставил авторитет науки на сторону социалиста, заявлявшего, что, прежде чем переделывать себя, сначала следует переделать общество. Дарвинизм внушал, что для здоровья и благополучия граждан необходимы здоровые и благополучные города, которые могут существовать только в здоровых и благополучных странах. Дарвинизм приводил к заключению, что личность, остающаяся равнодушной к благосостоянию своих ближних, едва только удовлетворены ее собственные потребности, принадлежит к разрушительному типу, а личность, глубоко заинтересованная во всем, что ее окружает, относится к типу, единственно возможному в обществе устойчивого процветания. Несмотря на скромность достигнутого Робертом Оуэном улучшения жизненных условий детей, занятых на фабрике, оно вызвало поразительные перемены в их облике. Однако эти перемены, как показал дарвинизм, совершенно несопоставимы с переменами (не только отдельных представителей вида, но и целых видов), которые предположительно могут возникнуть под воздействием среды, влияющей на индивидов без какого-либо сознательного вмешательства личной воли. Неудивительно, что социалисты встретили Дарвина с распростертыми объятиями. […]
Почему Дарвин угодил и стяжателям
Но почему же в таком случае Дарвин имел успех у капиталистов? Не так-то легко в равной степени угодить сразу двум враждующим лагерям, когда одна сторона проповедует классовую войну, а другая ведет эту войну самым решительным образом. Объяснением служит то обстоятельство, что дарвинизм настолько тесно связан с капитализмом, что Маркс рассматривал его скорее как продукт экономического развития, нежели биологическую теорию. Свой основной постулат о разрыве между ростом населения и не успевающим за ним ростом средств существования Дарвин заимствовал из трактата Мальтуса о народонаселении. Другой постулат Дарвина о практически неограниченном периоде времени, в течение которого указанный разрыв мог проявлять свое действие, принадлежит ученому-геологу Лайелю {84} . Лайель доказал нелепость подсчета возраста Земли, произведенного архиепископом Ашером {85} , который, основываясь на Библии, определил, что сотворение мира имело место в 4004 году до рождества Христова. […]
Едва ли можно преувеличить роль, сыгранную в приготовлении к дарвинизму широкой политической и клерикальной пропагандой и ее моральными установками. Насколько можно судить, никогда ранее в истории не предпринималось столь откровенной, щедро субсидированной и политически организованной попытки убедить человечество в том, что и прогресс, и процветание, и спасение — личное и общественное — всецело зависят от безудержной погони за деньгами и благами, от подавления и оттеснения сильными слабых, от свободной торговли (фритредерства), от свободного контракта, от свободной конкуренции, от свободы нации, от Laisser-faire {86} — короче говоря, от возможности безнаказанно разделываться со своими собратьями. При этом всякое вмешательство со стороны правительства, всякая организованная деятельность (исключая деятельность полиции, призванной оборонять официально узаконенное мошенничество от кулачной расправы), всякая попытка внести в промышленный хаос какую-либо сознательно осмысленную цель и продуманную направленность объявлялись «противоречащими законам политической экономии». Даже пролетарии были настроены сочувственно, хотя для них свобода при капитализме означала только порабощение заработной платой без законных ограничений, свойственных рабству в собственном смысле слова. Человечеству, уставшему от правительств, монархов, священнослужителей и самого Провидения, хотелось узнать, каким образом Природа собственными силами устроит все дела, если только ей не мешать. И это человечеству пришлось испытать на горьком опыте в те времена, когда одно поколение ланкаширских промышленников выжало все жизненные соки из девяти поколений закабаленных трудящихся. Зато неудержимо богатевшие владельцы фабрик были вполне удовлетворены положением дел, и Бастиа {87} весьма убедительно доказал, что Экономические Гармонии, установленные самой Природой, разрешат все социальные проблемы гораздо успешнее всех теократий, аристократий и толпократий, ибо подлинным deus ex machina {88} является неограниченная плутократия.
Поэзия и непорочность материализма
Итак, звезды небесные горой стояли за Дарвина. Каждая фракция извлекала из его учения свою мораль, каждый широко мыслящий ненавистник фракций возлагал на него свои надежды, каждый праведник им воодушевлялся. Мысль о том, что столь блистательное откровение может нанести какой-то ущерб, представлялась не менее вздорной, чем опасения, что атеисты растащат у нас все столовые ложки. Физики пошли еще дальше, чем дарвинисты. Тиндаль {89} объявил, что видит в материи потенциальные возможности всех форм жизни, и со свойственной ирландцу живописной наглядностью представил нам картину мира, состоящего из намагниченных атомов, каждый из которых обладает положительным и отрицательным зарядом, а все они в совокупности силой притяжения и отталкивания образуют кристаллически упорядоченную структуру. […]
Однако физикам не удалось внушить свое умозрительное видение мира тем, для кого оно не было врожденным. Для широкой публики оно свелось к простому материализму, а материализм утратил непорочность и присущее ему достоинство, когда вступил в союз с восстанием дарвинистов против фетишизации Библии. Две эти силы разрушили религию до основания: Бога, причинную обусловленность, веру в Мировую Гармонию, какой бы непостижимой ни представлялась нам эта гармония, и сознание моральной ответственности как составную часть этой гармонии, — все это вытеснила полная и абсолютная пустота. Снова воцарился хаос. Поначалу у нас закружилась голова: мы испытывали радостное чувство свободы, подобно сбежавшему из дому ребенку, прежде чем его станут мучить голод и страх одиночества. В ту пору мы совсем не желали возвращения нашего Бога. Мы напечатали стихи, в которых Блейк {90} — самый религиозный из наших великих поэтов — называл антропоморфного идола Старым Никтоженькой и обрушился на него с такими насмешками, о которых типографские пробелы на месте изъятых строк предоставляли только догадываться. Мы вдоволь наслушались пасторов, монотонно твердивших, что Бог поругаем не бывает {91} , и поэтому нам казалось в высшей степени забавным вдоволь ругать Бога, зная, что нам за это ничего не будет. Нам не приходило в голову, что Старый Никтоженька мог быть не просто смехотворной фикцией, а всего-навсего самозванцем и что разоблачение коперниковского Небесного Капитана отнюдь не доказывало отсутствия истинного капитана, но скорее доказало обратное — а именно то, что Никтоженька никого не мог бы олицетворять, не будь пригодного для олицетворения Ктоженьки. Мы проглядели значение того, что в последний раз, когда «Бога прогнали вилами», люди столь различные, как Вольтер и Робеспьер {92} , заявили — один, что, если Бог не существует, его следовало бы выдумать {93} , а другой — что после честной попытки обходиться в политической практике без Верховного Существа подобная гипотеза была признана совершенно необходимой, причем замена ее Богиней Разума оказалась недостаточной. Если два эти высказывания и цитировались, то расценивались как шутки по адресу Никтоженьки. В то время мы были совершенно уверены в том, что, какой бы закоренелый религиозный предрассудок ни смущал умы в восемнадцатом столетии, мы, дарвинисты, прекрасно можем обходиться без Бога, от которого, казалось, избавились навсегда.