Назло (сборник)
Шрифт:
Тишкин благодарно обнял Алину. Она вся умещалась в его руках и ногах, как будто была скроена специально для него. И кожа – скользящая, как плотный шелк.
Снова молчали. Тишкин не хотел говорить слов любви и надежды, не хотел обманывать. И молчать не мог, нежность рвалась наружу. Он повторял: Аля, Аля… Как заклинание.
Когда появилась возможность говорить, она сказала:
– Вообще-то меня Линой зовут.
– Пусть все зовут как хотят. Для меня ты – Аля.
Тишкин
– Те, кто нравится, – продолжил он прерванный разговор. – А еще кто?
– Те, кто помогает.
– Деньгами?
– И деньгами тоже. Я ведь мало зарабатываю.
– Значит, ты продаешься? – уточнил Тишкин.
– Почему продаюсь? Благодарю. А как я еще могу отблагодарить?
Тишкин помолчал. Потом сказал:
– У меня нет денег.
– А я и не возьму.
– Это почему?
– Потому что ты красивый. И талантливый.
– Откуда ты знаешь?
– Говорили.
– Кто?
– Все говорят. Да это и так видно.
– Что именно?
– То, что ты талантливый. Я, например, вижу.
– Как?
– Ты светишься. Вот входишь в помещение и светишься. А от остальных погребом воняет.
Тишкин прижал, притиснул Алину. Ему так нужна была поддержка. Он не был уверен в себе. Он вошел в кинематограф как в море и не знает: умеет ли он плавать? А надо плыть.
И вот – маленькая, беленькая девушка говорит: можешь… плыви… Он держал ее в объятиях и почти любил ее.
– Ты женат? – спросила Алина.
– Женат.
– Сильно или чуть-чуть?
– Сильно.
– Ты любишь жену?
– И не только.
– А что еще?
– Я к ней хорошо отношусь.
– Но ведь любить – это и значит хорошо относиться.
– Не совсем. Любовь – это зыбко. Может прийти, уйти… А хорошее отношение – навсегда.
– А тебе не стыдно изменять?
– Нет.
– Почему?
– Потому что это не измена.
– А что?
– Это… счастье, – произнес Тишкин.
– А у нас будет продолжение?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я должен снимать новое кино.
– Одно другому не мешает…
– Мешает, – возразил Тишкин. – Если по-настоящему, надо делать что-то одно…
– А как же без счастья?
– Работа – это счастье.
– А я?
– И ты. Но я выбираю работу.
– Странно… – сказала Алина.
Они лежали молча. Комнату наполнил серый рассвет, и в его неверном освещении проступили швы между стенами и потолком. Было видно, что одно положено на другое. Без затей.
– С-сука Каравайчук, – проговорила Алина. – Не мог дать квартиру в кирпичном доме…
– Каравайчук – женщина? – не понял Тишкин.
– Почему женщина? Мужчина.
– А ты говоришь: сука.
– Высота – два пятьдесят, буквально на голове. А в кирпичных – два восемьдесят…
– А с Каравайчуком ты тоже спала?
– Дал квартиру за выселением. Сюда было страшно въехать…
Тишкин поднялся и пошел в туалет. Туалет был узкий, как будто сделан по фигуре. На стене висел портрет певца Антонова.
Тишкин понимал, что у Алины испортилось настроение, и понимал почему. Отсутствие перспектив. Женщина не может быть счастлива одним мгновением. Женщина не понимает, что мгновение – тоже вечность.
Тишкин вернулся и спросил:
– Ты что, не любишь Антонова?
– Почему?
– А что же ты его в туалет повесила?
– Там штукатурка облупилась. Я, конечно, наклеила обои. Но это бесполезно. Все равно, что наряжать трупака.
– Кого?
– Покойника… Этот дом надо сбрить, а на его месте новый построить. А еще лучше взорвать тротилом…
– Что ты злишься?
Тишкин залез под одеяло, ощутил тепло и аромат цветущего тела.
Хотелось спать, но еще больше хотелось любви. Тишкин осторожно принялся за дело.
– Я у подруги была в Германии, город Саарбрюкен. – Алина игнорировала его прикосновения, переключилась на другую волну. – Она туда уехала на постоянное проживание. Замуж за немца вышла. Так там лестница – часть апартаментов. Ручки золотые…
– Медные, – уточнил Тишкин.
– Там все для человека…
– Ты хочешь в Германию? – спросил Тишкин.
– Куда угодно. Только отсюда. Я больше не могу это видеть. Кран вечно течет… В раковине след от ржавой воды. И так будет всегда.
Стало слышно, как тикают настенные часы на батарейках.
– Перестань, – сказал Тишкин. – Все хорошо.
– Что хорошего?
Ночь была волшебной. Но уже утром все кончится. А через три дня Тишкин уедет, канет с концами. Он светится талантом, но не для нее. И его нежность и техника секса – тоже не для нее. Что же остается?
– Вон какая ты красивая… И молодая. У тебя все впереди, – искренне заверил Тишкин.
– Ну да… Когда мне было пятнадцать – все было впереди. Сейчас двадцать пять – тоже впереди. Потом стукнет пятьдесят – молодая старуха. И что впереди? Старость и смерть. Чем так жить, лучше не жить вообще…
– Дура… – Тишкин обнял ее.
Алина угнездила голову на его груди. Они заснули, как будто провалились в черный колодец.
Проснулись к обеду. Часы на стене показывали половину второго.