Назовите его Моше
Шрифт:
— Мы пойдем вперед, — сказал я, не все еще вспомнив, но и тянуть время с ответом было ни к чему. — Если вождь гиптов послал войско, не миновать битвы. Если нам суждено погибнуть от голода и жажды, значит, на то воля Творца.
Хорошо сформулировал, верно? Особенно, если учесть почти полное отсутствие информации.
Насколько я мог понять, перекатив голову к спине, племя, которое шло со мной через пустыню, насчитывало около двух сотен существ, и я даже в мыслях не мог заставить себя называть своих единоплеменников людьми. Мало того — евреями. Но ведь, по сути, так и было. Мое племя первым на этой планете поняло, что Творец один. Мое племя
— евреев. Так удобнее, все равно придется писать для директора Рувинского отчет о проделанной работе, и, если я буду использовать слишком много непонятных терминов, меня просто не поймут.
А для вас сообщаю: на самом деле эти люди именовали себя «бзогстс», что означало «переходящие». Евреи, в общем.
Каждое утро, когда восходило голубое солнце, а коричневое заходило за горизонт, я поднимал свой народ на молитву. Арс, Грис и Физ, родоначальники, говорили текст, а я поправлял в тех местах, где обращение к Творцу казалось мне не очень почтительным. Ну, например, в первое же утро я обнаружил, что молитву начинают словами «Господь, ты должен нам, сынам твоим…» Что нам Господь должен? Нет, я понимаю, это чисто потребительское отношение: дети всегда считают, что родители им что-то должны. Раз уж родили, извольте заботиться. Но Творец, согласитесь, не просто родитель. И не нас одних он создал, а всю Вселенную, и хотя бы поэтому достоин большего уважения.
Так вот, в первое же утро мне пришлось невежливо прервать Гриса, произносившего молитву, и сказать:
— Отныне начало будет таким: «Слава тебе, Господи, царь всей Вселенной»…
Пришлось объяснять им, что такое Вселенная, но с этим я справился — все-таки, в школе у меня по физике было девяносто баллов. Не уверен, конечно, что они поняли, но обращение к Творцу изменили и даже добавили от себя «и обоих солнц».
Мы двинулись на восток. То есть, это я так говорю — на восток, на самом деле это мог быть и запад, потому что коричневое солнце за этот горизонт заходило, а голубое из-под него выползало. Но для того, чтобы хоть как-то описать направление нашего движения, я назвал эту точку востоком, и да будет так.
И, конечно, через неделю кончилась еда. Надо сказать, что во всем виноваты были безголовые дети. Половинки туловища соединяют, как я уже говорил, на третий день, и до самого обряда Приобщения к Творцу, когда на туловище надевают голову, дети кормятся сами, ничего при этом не соображая, и объяснить им, что провизию нужно экономить, совершенно невозможно.
Когда даже безголовым стало ясно, что племя перемрет с голода, Арс, Грис и Физ явились ко мне и потребовали:
— Ты увел нас от стойбища гиптов, которые кормили нас. И теперь мы погибнем в этой пустыне.
— Я дал вам свободу, — заявил я, — а свобода дороже жизни.
— Согласен, — сказал Арс, перекатывая голову по шейной тарелке со скоростью футбольного мяча.
— Свобода, — добавил Грис, — конечно, дороже жизни, раз ты так говоришь, но еда дороже свободы.
Вот уж, действительно: два еврея — три мнения.
Физ промолчал, но третья его нога решительно поднялась, показывая на запад, и я понял, что он не прочь вернуться со своим родом в рабство.
— Мы пойдем вперед, — твердо сказал я, — и Бог нам поможет.
Я надеялся на Шехтеля, который должен был наблюдать
Шехтель бессовестно манкировал своими обязанностями. Я понял это неделю спустя, когда мы оказались на дне довольно глубокой впадины. Аборигены едва передвигались от голода, жара днем стояла такая, что плавились камни, и народ был уже готов поверить во что угодно, в том числе в сотню богов, если хотя бы один из них способен был бы ниспослать на землю хоть корочку того, что здесь называли хлебом. Я внимательно осматривал горизонт, надеясь увидеть отблески объективов наблюдательных камер Шехтеля, но видел кругом только песок да скалы. Даже для Синая здесь было слишком сухо и жарко.
Спасти нас могла только манна.
А манну нам мог ниспослать только доктор Фрайман, если бы, конечно, догадался это сделать.
Рано утром, когда коричневое солнце зашло, а голубое взошло, я собрал народ на молитву, которую начал так:
— Слава тебе, Господь наш, царь всей Вселенной и обоих солнц, благослови хлеб наш, дарованный тобой…
Если Шехтель нас слышал, он просто обязан был сделать выводы.
Но прежде Шехтеля народ сделал свои выводы.
Арс, Грис и Физ обступили меня и заявили:
— Господь не дает нам пищи, значит, ему не позволяют это сделать, значит, он не один, значит, богов много, значит, молиться нужно каждому из них.
— Эй! — закричал я, отбросив всякие предосторожности и забыв о конспирации. — Эй, Шехтель, о чем ты там думаешь?
То ли он услышал, то ли операция спасения готовилась заранее, но небо вмиг заволокло тучей, сильный ветер навалился с севера, и неожиданно посыпался на землю белый порошок, который я тут же попробовал на вкус, поймав немного в ладонь. По-моему, Шехтель распылил над нами детскую смесь «Матерна».
— Манна! — закричал я. — Творец ниспослал нам манну небесную!
И они ели, и они благословляли Создателя, и сразу после пиршества почти все мужчины зачали детей в ребрах своих. А чем же еще заниматься на сытый желудок, если не сексом?
Я еще не описывал, как происходил в этом мире процесс сексуальных услад? Так вот, для того, чтобы зачать ребенка, требовались один мужчина и две женщины. Сам, с позволения сказать, акт заключался в том, что все три особи сцеплялись всеми ногами, и дальнейшие их действия описанию не поддаются по причине того, что группа впадала в экстаз. Потом каждая женщина вынашивала свою половину туловища будущего младенца, а голову, как я уже упоминал, мужчина выращивал в своем ребре. Не могу сказать, насколько все это было приятно, сам я от сексуальных оргий решительно уклонялся, и меня, кажется, начали считать импотентом. Впрочем, так мне казалось сначала, но несколько недель спустя я понял, что ошибался — меня почитали святым, потому что, оказывается, только человеку с огромной силой воли удается прожить месяц, не вступая в сексуальные контакты.
Воли у меня было достаточно. Собственно говоря, я все время смотрел вперед, ожидая, когда покажется на горизонте какая-нибудь гора. Если в этом мире суждено быть своему Синаю, то пора было уже ему появиться, хождение по пустыне начало меня утомлять. Я понимал, что это для меня здесь проходили недели, а для Шехтеля с его аппаратурой и, тем более, для директора Рувинского, сидевшего в своем кабинете, прошло, может быть, три-четыре часа. Все в мире, конечно, относительно, но еще со времен Эйнштейна люди научились учитывать это обстоятельство.