Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Костиков Вячеслав Васильевич

"Внедрение христианства" в русское студенческое движение среди самих студентов вызывало чаще всего снисходительную иронию: "отцы" балуются, дети посмеиваются. На практике "оцерковливание" молодежи носило чисто формальный характер: молодежные собрания, проходившие под эгидой РСХД, начинались совместным пением "Отче наш", а затем уже шла обычная "светская" культурная программа - доклад о "Двенадцати" А. Блока, диспут о творчестве Маяковского или спор о судьбах современной советской литературы. Эти настроения эмигрантской молодежи красочно и иронично описаны в книге Г. Озерецковского "Русский блистательный Париж до войны". Сложная мистика православия с трудом уживалась с тяготами повседневной жизни молодых людей в эмиграции. Зато молодежь с удовольствием слушала интереснейшие лекции русских философов о

культуре, творчестве, о русской истории.

Секретариат РСХД размещался в центре Парижа, в доме 10 по бульвару Монпарнас, и сюда в свободные от работы или учебы дни - по субботам и воскресеньям - стекалось много молодежи. Трехэтажный особняк делило между собой несколько эмигрантских организаций: здесь "квартировали" Религиозно-философская академия, кружок по изучению России, секретариат РСХД. Тут же было и студенческое общежитие. Во дворе особнячка в сарае была устроена церковь с резным иконостасом. Служил здесь "батюшка-академик" отец Сергий Четвериков, один из духовных руководителей РСХД. Но приходивших по этому адресу молодых людей интересовала не столько проповедь, сколько возможность познакомиться.

"В субботу после обеда и в воскресенье на бульваре Монпарнас, 10 появлялись девочки и мальчики, - пишет в своей книге Г. Озерецковский.
– И набиралось их превеликое множество. В верхнем этаже полно. В среднем этаже полно. В подвале полно. Во дворе полно. Раскинули они свои сети и сеточки и поджидают спутников жизни. Мамаши смело пускали сюда своих дочек... Девочки были объединены в "дружину" и разбивались на кружки: исторический, литературный, евангельский, самодеятельности. Во главе их стояла А. Ф. Шумкина. Магистр философии. Дама лет тридцати пяти, энергичная белобрысая женщина не без комплекции, которая тем не менее прыгала, как козлица, играя с ними в волейбол. И чулки у нее спадали. Но дама очень достойная...

Во главе мальчиков стоял Н. В. Федоров. Они назывались "витязями" и тоже разбивались на кружки" 7.

Для религиозных бесед (их называли помпезно "евангелистские собрания"), по свидетельству Г. Озерецковского, собиралось человек по семь-восемь. Для докладов и лекций в среде студенчества и молодежи выбирали темы на стыке философии и культуры, истории и религии и русской истории, стараясь увязать их с идейными течениями XX века. Вот темы нескольких лекций, прочитанных в Религиозно-философской академии на бульваре Монпарнас Н. А. Бердяевым в 1930 году: "Русский марксизм и возникновение идеализма. Кризис миросозерцания интеллигенции", "Достоевский. Русский мессианизм", "Лев Толстой и религиозный кризис", "Религиозный характер русской литературы: Гоголь, Тютчев". Подобный выбор тем для бесед с молодежью был характерен и для других философов, участвовавших в РСХД. Среди бывших слушателей Религиозно-философской академии и активистов РСХД не оказалось ни одного сколько-нибудь заметного философа или историка русской религиозной мысли. Деятельность Религиозно-философской академии и РСХД после смерти ее вдохновителей, русских философов-идеалистов, практически сошла на нет. Творческое и духовное наследие РСХД - не в оставленных трудах, а в том, что этот студенческий союз позволил приобщить к русской культуре тысячи детей эмигрантов.

Глава 5

ДОМОЙ С НЕБЕС...

Едва ли стоит тратить усилия на доказательство того, что культурная, и в частности литературная, жизнь эмиграции была чрезвычайно богатой. Достаточно перечислить имена писателей и поэтов, оказавшихся за границей, чтобы понять, что эта жизнь и не могла быть иной. Большинство литераторов одни сразу, другие некоторое время спустя - оказались в Париже. Из известных писателей, начавших свою вторую жизнь на берегах Сены, вспомним Бунина, Шмелева, Мережковского, Куприна, Зайцева, Ремизова, А. Толстого, Алданова, Тэффи, Осоргина, Степуна. Парижский "цех" поэтов тоже мог похвастать весьма громкими именами: Бальмонт, Гиппиус, Г. Иванов, Ходасевич, Цветаева.

Об этих писателях и поэтах сказано достаточно много, и всякое "новое слово" было бы лишь повторением уже сказанного. Кроме того, несмотря на укоренившееся убеждение в том, что без "воздуха отечества" талант чахнет (представление это не лишено, разумеется, доли правды), оказавшиеся в эмиграции уже известные писатели оставили столь значительное литературное наследие, что, в сущности, каждый из них заслуживает монографии, посвященной "парижскому периоду". Анализ творчества эмигрантских знаменитостей не входит в задачи этой книги. Нам

хотелось бы воздать здесь должное и тем почти неизвестным литераторам, которые выросли в тени "больших деревьев", став писателями и поэтами за границей. Их судьба, по большей части трагическая, вовсе у нас не известна. А между тем они были активными участниками бурной культурной жизни русской эмиграции, составляли тот вибрирующий культурный и эмоциональный фон, вне которого представление о русской эмиграции было бы неполным, однобоким. Ибо это была наиболее живая, ищущая часть эмиграции.

Но прежде чем приступить к рассказу о молодом литературном "русском" Париже, хотелось бы дать читателям общее представление об особенностях русской литературной эмиграции и литературной жизни за рубежом. В наиболее полном виде судьба русской литературы в эмиграции отражена в книгах Г. Струве "Русская литература в изгнании", В. Яновского "Поля Елисейские", в двухтомном труде Р. Гуля "Я унес Россию", В. Варшавского "Незамеченное поколение", З. Шаховской "Отражения". Многие сведения, которые читатели найдут в этой главе, почерпнуты из этих и ряда других книг. Но помимо этого в эмигрантской прессе 30-х годов, главным образом в "толстых" журналах, содержится огромное количество литературных обзоров, рецензий, аналитических статей, которые служили автору подспорьем для сбора материала. Пользуясь случаем, хотелось бы принести глубокую благодарность сотрудницам русской библиотеки в Париже, "Тургеневской", как ее называют, которые вначале не без скептицизма (я хаживал туда и в конце 70-х, и в середине 80-х годов, и вольно или невольно они переносили на меня свое отношение к тем тягостным для достоинства русского человека годам), а потом с искренним доброжелательством помогали мне отыскивать в журналах нужные статьи.

Именно знакомство с журналами эмиграции дает возможность увидеть, какой огромный и практически еще неизвестный нам слой русской литературы, а в более широком плане - русской культуры сложился за границей.

В силу прежде всего материальных условий и узости русскоязычного литературного рынка лишь очень немногие из писателей имели возможность издавать за границей книги, еще меньше русских авторов переводилось. Большая часть романов, повестей, рассказов, стихов так и не смогла выйти за пределы журнальных страниц и ждет того часа, когда до нее доберутся советская история, критика и литературоведение. Большой интерес представляет и публицистика эмиграции, ибо она в еще большей степени отразила сложности и противоречия эмигрантского бытия, нежели беллетристика. По дореволюционной еще традиции много внимания литературной и художественной жизни уделяли и газеты; рассеянные там короткие рассказы и литературные фельетоны могут составить не одну книгу.

Первый "толстый" эмигрантский журнал был основан в Париже в 1920 году, и его редакторами были совместно А. Толстой, М. Алданов, Н. Чайковский, В. Анри. Назывался он "Грядущая Россия". Расцвет зарубежной литературы падает на период конца 20-х - начала 30-х годов. Литературная жизнь русского зарубежья была достаточно активной вплоть до самого начала второй мировой войны.

Война оказалась тем рубиконом, через который удалось перейти лишь немногим. Старшее поколение сошло с литературного небосвода в силу возраста. Что касается литературной молодежи, то военные и первые послевоенные годы принесли эмигрантам столько материальных тягот и испытаний, что стало, как говорится, не до belles lettres. Большинство "подававших надежды" и уже печатавшихся литераторов вынуждены были искать более надежные источники существования, обрели "настоящие" профессии, и в послевоенной литературе осталось лишь несколько имен из наиболее стойких и действительно талантливых. О них мы расскажем позднее.

На 30-е годы приходится и самая острая полемика в эмигрантской печати о судьбах русской зарубежной литературы. Главный спор касался вопроса о том, способна ли эмиграция в оторванности от родных источников создать что-либо значительное. Другая важная тема полемики - о проблематике литературы за рубежом. О чем писать? О России прошлой, которую литераторы старшего поколения знали очень хорошо, но которая ушла в небытие, или о России новой, которой никто из эмигрантов толком не знал, разве что по газетам и журналам (далеко не всегда объективным), но которая в эмиграции вызывала жгучий и ревнивый интерес? На многие из этих вопросов попытался ответить М. Алданов в статье "О положении эмигрантской литературы", напечатанной в журнале "Современные записки" в 1936 году.