Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)
Шрифт:
Г. Газданов говорит о "предполагаемой" литературе молодых, которую выдумали критики старшего поколения из снисходительности и из жалости к собственному литературному потомству. Полемизируя с критиками старшего поколения, прежде всего с Ф. Степуном, Г. Газданов отрицает даже само существование эмигрантского читателя, что, конечно, неверно. Читательская аудитория действительно была невелика, но это была преданная и активная аудитория. Кроме того, Газданов исходил из представления о том, что русские писатели работали исключительно на эмиграцию, что едва ли верно. В силу известных политических причин эмигрантские писатели действительно
"Если предположить, что за границей были бы люди, способные стать гениальными писателями, то следовало бы, продолжая эту мысль, прийти к выводу, что им нечего было бы сказать; им помешала бы писать "честность с самим собой"... Не берусь судить, есть ли среди молодых эмигрантских писателей потенциальные гении; мне это представляется тем менее вероятным, что за все время издательской деятельности за границей не появилось ни одной значительной книги, на которую можно было бы указать как на доказательство существования молодой эмигрантской литературы" 8.
Для точки зрения Г. Газданова характерно то, что он не относит В. Набокова (Сирина) к эмигрантской литературе, а считает его явлением совершенно самостоятельным и к эмиграции никакого отношения не имеющим. Все остальное поколение молодой эмигрантской литературы он относит к "труженикам" и "труженицам" литературы. "Но только какое это имеет отношение к искусству?" - спрашивает он.
Обосновывая резкость своей оценки, Газданов пишет о том, что культура и искусство - понятия динамичные, развивающиеся, но что именно это развитие было невозможно в условиях эмиграции. Таким образом, считает Газданов, весь разговор о молодой эмигрантской литературе совершенно беспредметен.
"Только чудо могло спасти это молодое литературное поколение; и чуда еще раз - не произошло. Живя в одичавшей Европе, в отчаянных материальных условиях, не имея возможности участвовать в культурной жизни и учиться, потеряв после долголетних испытаний всякую свежесть и непосредственность восприятия, не будучи способно ни поверить в какую-то новую историю, ни отрицать со всей силой тот мир, в котором оно существует, - оно было обречено. Возможно, в этом есть некоторая историческая справедливость; возможно, что его жестокий опыт послужит для кого-то уроком. Но с этим трудно примириться; и естественнее было бы полагать, что оно заслужило лучшую участь, нежели та, которая выпала на его долю в Берлине, Париже, Лондоне, Риге, в центрах той европейской культуры, при вырождении которой мы присутствуем в качестве равнодушных зрителей" 9.
В суждениях Гайто Газданова очевидно присутствует и максимализм молодости, и нигилизм русской культурной традиции, но прежде всего, вероятно, горечь осознания себя как "незамеченного поколения".
В 1936 году, когда молодой писатель писал эти горькие строки, действительно было трудно предположить, что наступят времена, когда советская Россия будет с глубоким вниманием и интересом перелистывать страницы эмигрантской литературы, отыскивая те имена, идеи и чувства, которые, казалось, навеки канули в Лету.
Ошибся Газданов и в оценках культуры "одичавшей Европы". Культура оказалась сильнее и плодотворнее, чем это виделось
Одной из сложнейших проблем молодой эмигрантской литературы было бестемье. Жизни своей второй родины они не знали в достаточной мере для того, чтобы писать романы "из французской жизни" (исключение составляли В. Набоков и Г. Газданов), да и российская жизнь едва коснулась их опаленным крылом революции и гражданской войны. Приходилось фантазировать, описывать внутренний мир воображаемых героев в воображаемых обстоятельствах. На всей молодой эмигрантской литературе лежит этот налет ирреальности, сна, сюрреализма. "Незамеченное поколение" писателей писало о незамеченном, случайном, мимолетном. Отсюда постоянные, отчасти справедливые, упреки со стороны старших критиков в отрыве от реальности, от жизни.
Выступая в 1930 году на литературном вечере, устроенном журналом "Числа", П. Н. Милюков говорил: "Русская литература периода классического, до Толстого включительно, была периодом реализма. Его сменил романтический, или период "символизма". Сейчас, когда в России литература возвращается к здоровому реализму, здесь, в эмиграции, часть литераторов, в частности те, которые сотрудничают в "Числах", продолжают оставаться на позициях отрыва от жизни" 10.
Мнение, высказанное Милюковым, было характерным для его поколения эмиграции. Старшее поколение эмигрантских общественных деятелей, писателей, критиков, сумевших создать себе сравнительно сносные материальные условия существования, реальной жизни не видело и не понимало. Не могло оно понять и того, что эта "литература теней" не случайна, что она идет не от изыска, не от "Монпарнасской испорченности" и не от влияния Запада, а в значительной мере от нищенских условий существования большинства молодых литераторов и поэтов.
Сюрреалистические мотивы в творчестве эмигрантской молодежи - прямой результат деформации их материальной и духовной жизни под "искусственным небом эмиграции". То, что молодые люди в столь тягостных условиях жизни еще находили силы для творчества, было настоящим подвигом. В 1935 году в статье, посвященной памяти трагически ушедшего из жизни Бориса Поплавского, одного из известнейших в свое время молодых поэтов зарубежья, Владислав Ходасевич писал, говоря о положении молодой литературы эмиграции в целом:
"Далеко не миновала пора, когда молодых не хотели печатать вовсе либо печатали в аптекарских дозах, порою требуя, чтобы на рукописи имелась апробация кого-нибудь "многоуважаемого". Как бы то ни было, если сейчас и намечается в этом деле некоторое облегчение - все же молодежь еще слишком хорошо помнит те унижения, которые ей приходилось (и повторяю - отчасти все еще приходится) переживать при соприкосновении с редакциями...
Недоброжелательный нейтралитет старших литераторов не только язвит обидою младших - он губительно отражается на их материальном положении. Отчаяние, владевшее душами Монпарнаса, в очень большой степени питается и поддерживается оскорблением и нищетой. Я говорю не о материальных затруднениях, знакомых почти всей литературной среде; я имею в виду подлинную, настоящую нищету, о которой понятия не имеет старшее поколение. За столиками Монпарнаса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнасе порой сидят до утра потому, что ночевать негде.