Не гламур. Страсти по Маргарите
Шрифт:
«Век злобных старух», – как-то сказала мама. Наверное, ее опять кто-то обидел.
Она сидела в стареньком платье, трясущиеся руки пытались застегнуть на кривую английскую булавку жалкий разорванный ворот, а пальцы все время соскальзывали. Потом на смуглом немытом мизинце появилась алая капля крови. Мама с удивлением рассматривала ее и вдруг рассмеялась:
– Я не чувствую боли. Доченька, у меня ничего не болит! – мама вытащила булавку из платья и стала сильно и часто тыкать ее в свою руку.
– Мне не больно, смотри, мне не больно! – Ей было смешно, она смеялась впервые со дня смерти отца. Потом, внезапно замолчав, мама слизала кровь со своей руки и четко, совершенно трезвым, давно забытым мною голосом сказала: –
Больше мама со мной не говорила. Я опять была предоставлена сама себе. Никто не спрашивал, что я ела и ела ли вообще. Сделала ли я уроки и есть ли у меня теплые ботинки на зиму. В последний год своей жизни мама поменяла нашу когда-то красивую и удобную квартиру на Васильевском острове на жуткую комнату в коммуналке. Я никогда не любила Петроградскую сторону, как будто предчувствуя, что моя юность пройдет в мерзком клоповнике некогда богатого купеческого дома. Деньги от обмена мама спрятала за свой рваный чулок, стянутый чуть выше колена серой резинкой. Когда грузчики внесли в дом последние вещи, мама достала две припасенные бутылки водки и за час выпила их из старой, треснувшей лет сто назад чашки. Я тихо лежала в своем плесневелом углу, стараясь глубоко не вдыхать неприятный воздух с запахом подвала и нечистот. Когда я проснулась утром, мама все так же сидела за столом. Голова ее была повернута в сторону папиного портрета, который стоял на полу, прислоненный к грязным бурым обоям. Мамины руки свисали беспомощно, как ненужные ни ей, ни кому-либо другому предметы. Я сразу поняла, что она мертвая. Потому что глаза ее были открыты и трезвы.
Я перетащила маму на старый продавленный диван и уложила ее так, как кладут людей в гроб, потом попыталась свести ее холодные руки вместе. Руки не слушались и пружинно соскальзывали в стороны. Тогда я взяла старое серое полотенце и связала мамины руки так, что они улеглись на ее груди прочно и навсегда. Я сразу вспомнила про деньги, которые мама спрятала за резинку на чулке. Мне было стыдно задирать ей подол, поэтому я зажмурила глаза, руки мои скользнули по маминой холодной и почему-то влажной ноге и нащупали тугой свиточек из купюр.
Я вышла в длинный и широкий коридор. Было раннее утро, и все еще спали. Я знала, что в квартире семь комнат. Мама говорила, что в большой угловой комнате жила старушка, наша комната была самой маленькой, она располагалась сразу возле входной двери. Наверное, это была бывшая кладовка или комната для прислуги.
Вдруг дверь угловой комнаты открылась, и из нее показалась пожилая женщина. Наверное, это ее мама назвала старухой. Взгляд внимательных глаз необидно скользнул по мне с головы до ног, и женщина вдруг спросила:
– Хочешь чаю, девочка?
Я даже оглянулась. Так ласково со мной давно никто не разговаривал.
– Я?
– Конечно, ты, – спокойно ответила женщина, – меня зовут Ксения Александровна, запомнила? А как тебя зовут?
– Роза, – почему-то виновато ответила я. Я понимала, что моя внешность никак не соответствовала этому прекрасному имени.
– Красивое имя у тебя, Роза. И ты действительно похожа на этот цветок. Только ты еще не расцвела.
Я с такой надеждой посмотрела на Ксению Александровну, как будто от ее слов действительно зависело мое будущее.
– Правда, верь мне, – спокойно подтвердила она. И я поверила. Но вслух сказала:
– У меня мама умерла.
– Да что ты! Когда? – Ксения Александровна схватила меня за плечи и сочувственно смотрела в глаза.
– Сейчас, – коротко ответила я.
– Господи, бедный ребенок. Иди за мной. – Ксения Александровна провела меня в свою комнату, усадила за круглый стол, покрытый кружевной скатертью, и пододвинула красивую чашку с блюдцем.
– Ты здесь
Ксения Александровна торопливо вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.
На столе стояла давно забытая еда и красивый фарфоровый чайник с ароматным чаем. Его горячая душистая струйка аппетитно поднималась над столом. И я, как завороженная, проводила ее взглядом. Глаза мои невольно поднялись выше, и я ахнула: потолок комнаты был расписан изумительной красоты рисунком. Растительный орнамент обвивался вокруг огромной круглой розетки, в центре над лепными цветами летали неизвестные мне птицы с разноцветным опереньем, а рядом с ними резвились пухлые херувимы. Они смеялись и внимательно разглядывали меня. А один пухленький младенчик, прятавшийся за красивой лепниной, даже целился в меня из лука. Я судорожно вздохнула и чуть не подавилась – слюна, заполнила рот при виде нарезанной колбасы, глянцевого куска сливочного масла и сыра с крупными, неправильной формы дырками. Я зажмурила глаза и хотела наброситься на еду, пока никто не видит. Но почему-то убранство комнаты, ее уют и какая-то удивительная атмосфера заставили меня сдержаться. Я аккуратно намазала масло на хлеб, налила горячий чай, скромно положила в него ровно две ложечки сахара и стала медленно, смакуя каждый глоток, пить чай. На сыр и колбасу я старалась не смотреть. Я знала, что если попробую хоть кусочек, то не выдержу и съем все без остатка. Эта прекрасная еда была так не похожа на наши привычные серые макароны и засохшие дешевые консервы от маминых закусонов.
После горячего чая я сомлела и не заметила, как уснула.
Маму я увидела еще один раз. Ксения Александровна повезла меня в морг, где мама уже лежала в простеньком гробу. Одета она была в свое подвенечное платье, Бог знает как сохраненное в нашей бесприютной жизни. Под рукой у нее лежала фотография отца в летной форме. Мама была такой чистой и спокойной, что я опять полюбила ее. Это было страшно, с таким опозданием любить свою мать.
С тех пор Ксения Александровна стала опекать меня. Ни у нее, ни у меня не было близких… Вернее я знала, что где-то в далекой Казани жили мои тетки и дядьки, что там «работали» бандитами двоюродные братья. Но мама говорила о них так плохо, как не говорила никогда ни о ком. Она не искала их, а они ничего не знали о нас. Несколько старых конвертов, найденных среди маминых вещей, были пусты.
Я не заметила, как переселилась в большую и красивую комнату Ксении Александровны. Сначала мы пытались навести порядок в нашем с мамой доме, но потом, когда плесень в который раз вылезла поверх свежей побелки, у нас опустились руки. Да и запах подвала поселился здесь давно и, кажется, навсегда.
– Нельзя дышать таким воздухом. Розы должны цвести в чистоте, – Ксения Александровна, как всегда, коротко и все-таки красочно констатировала факт моего постоянного жительства у нее. И мы стали бороться за меня вместе. Именно бороться. Все в те годы боролись за себя и своих детей. И выстояли только сильные. Но ведь я не была ни дочерью, ни внучкой Ксении Александровны, а она боролась за меня так, как будто я была ей трижды родной. Однажды она сказала фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь:
– Все дети мира плачут на одном языке, – а потом добавила: – И все мы одной национальности – земляне.
Эти слова она говорила не мне, а нашему завучу. Меня не хотели принимать назад в школу, показывая Ксении Александровне журнал с пометками о моих многомесячных пропусках.
– Этого больше не будет, – спокойно и убедительно произнесла моя соседка.
И ей поверили, как верили всегда. Хотя все-таки спросили:
– Вы гарантируете?
– Роза гарантирует, а это, поверьте, дорогого стоит. С тех пор я не получила ни одной двойки, а через два месяца учебы у меня даже тройки стали мелькать редко-редко.