Не хлебом единым
Шрифт:
Высказав все это мягким голосом и пожав расстроенному изобретателю локоть, Шутиков вернулся к трубам. А около Дмитрия Алексеевича оказался Вадя Невраев. На этот раз у него был вальяжный вид, пиджак его был застегнут на одну пуговицу, и держался Вадя молодцом.
— Дмитрий Алексеевич, — сказал он вполголоса. — Не обнажайте меча против мельницы.
— Он предложил мне…
— Не об-на-жайте! — сурово протянул Вадя. — Взгляните на минуту туда. Как, по-вашему, почему он так часто заглядывает в трубу, что он там видит? Не знаете? Дмитрий Алексеевич, он видит на том конце этой
С этими словами Вадя повернулся к Дмитрию Алексеевичу спиной, отошел к столу и, обняв за талию одного из инженеров, с улыбкой заговорил с ним.
В тот же день и в тот же час Дмитрий Алексеевич прошел в приемную министра и спросил у молодого человека с изогнутыми бровями, — нельзя ли попасть на прием к Афанасию Терентьевичу. Молодой человек повернулся к нему боком и стал набирать номер телефона. Вот что он сказал, набрав номер:
— Это ты, Николай? Ты свободен вечером? Афанасий Терентьевич занят. Нет, это я не тебе, это здесь… Так слушай, позвони мне…
Услышав в этих словах то, что относилось к нему, Дмитрий Алексеевич поклонился в затылок молодому человеку (проклятая воспитанность!), отошел и сел за пустой столик. Здесь он написал на имя министра письмо, перечислив в спокойном тоне все убытки, которые может понести государство в связи с работой новой труболитейной машины, сделанной в Музге. Затем он попросил разрешить дальнейшую работу над его, лопаткинской, машиной, учитывая, что на проектирование и консультации уже затрачено немало денег. Он заверил министра, что его машина будет давать не меньше пятидесяти труб в час, не говоря уже о том, что трубы эти будут прочными. И еще он обратил внимание министра на одну особенность своей машины: она годится и для литья водопроводных труб…
Тут на него вдруг накатил приступ отчаяния, он бросил ручку и оцепенел, безнадежно глядя на бледно-розовую стену с плавающим на ней солнечным пятном, отраженным из полоскательницы с водой. Но через минуту он встрепенулся и заставил себя дописать письмо. Он написал и второй экземпляр, для Надиной канцелярии, и перечитал письмо. Все было в порядке, слово «министр», как полагается, везде было написано с большой буквы. Дмитрий Алексеевич расписался и передал лист молодому человеку с изогнутыми бровями. Тот начал сразу читать заявление и на осторожный поклон Дмитрия Алексеевича ответил, не поднимая глаз от бумаги: «До свидания».
Евгений Устинович, как только Лопаткин открыл дверь, с первого взгляда понял, что дела плохи. Старик как раз приготовил обед и, сидя у открытого окна, поджидал товарища. Дмитрий Алексеевич вошел, сел перед столом и стал бросать на клеенку пятиалтынный.
— Уж если изобретатель начинает задавать вопросы судьбе, дела действительно плохи, — сказал профессор. — Что у вас случилось?
Дмитрий Алексеевич подал ему копию своего письма на имя министра. Старик медленно провел бумагой перед очками снизу вверх и положил письмо на стол.
— Квадратура круга, — сказал он, и в комнате надолго наступило молчание.
Дмитрий Алексеевич опять стал подбрасывать на столе монету.
— Знаете, о чем
— А что?
— Да вот… Откажись, говорит, от всего. Получай хорошее место с соответствующим окладом.
— Говорил открыто? Значит, считает дело решенным. И я вижу, что Дизель прав. Вы начинаете отвыкать от надежды.
— Как вы думаете, письмо попадет к министру?
— Что же, доложат. Сегодня ночью. Избави бог, они не волокитчики. Только как доложат! В общем, бумажка будет завтра подшита в дело, и на ней этот ваш мальчик с бровями напишет: «Доложено министру такого-то». Ми-илый! Я колени, а не то что брюки издирал по приемным! Дело не в министре.
— Но ведь без него ничего не делается…
— Не так: без него никто не остановит и не накажет ваших «друзей». А без них к нему не пройдешь, чтобы пожаловаться. Без них он вам и не поверит. Так что вот… Давайте пообедаем и подумаем, что нам делать.
С этими словами Евгений Устинович направился к своей постели. Там, под подушкой, завернутая в одеяло и газету, томилась у него кастрюля с борщом. Он поставил на стол эту кастрюлю, купленную когда-то Надей, достал из шкафчика две тарелки. Затем снял с кастрюли крышку, сказал: «Чувствуете, как пахнет?» — и налил Дмитрию Алексеевичу полную тарелку темно-красного жирного борща.
— То, что с вами произошло, я мог бы предсказать, — проговорил он, наполнив вторую тарелку и принимаясь за еду. — Это было и со мной, только меня подвела память. Расчет у вашего Шутикова, по-моему, такой. Теперь вы больше не сможете жаловаться на него. Министерство затратило на вас немало денег. Вас обсуждали, вас дважды проектировали, вам дали лучших конструкторов, с вами возились. А то, что в результате творческого соревнования победила другая машина, так — господи! — должен же кто-нибудь победить! Должен же кто-нибудь оказаться внизу! Ваши жалобы будут признаны нормальной реакцией побежденного. Вот над чем мы ломали голову! Теперь все ясно…
— Кроме одного… — вставил Дмитрий Алексеевич. — Что нам делать?
— Пожалуй, вы правы… Действительно, начнешь задавать вопросы судьбе!
— Все равно, к Шутикову работать не пойду. Я уже думал, Евгений Устинович! Не двинуть ли нам с вами куда-нибудь в Саяны, на Енисей? А? Чтоб было небо и земля и чтоб были дети. Первые классы. Евгений Устинович! Толкните меня, а я вас — и проснемся где-нибудь далеко-далеко! Где кочуют туманы!
— Решайте, — сказал профессор. — Я пойду за вами.
— 3 -
Весь следующий день Дмитрий Алексеевич звонил министру из уличной кабинки по телефону-автомату. Ему отвечали: «Министр еще не приезжал», «Министр занят», «Министр уехал». На второй день Дмитрий Алексеевич поехал в министерство и, пользуясь своим постоянным пропуском, сумел пройти в приемную министра. В приемной никого не было, кроме Зари, которая, мечтательно согнувшись, читала толстую растрепанную книжку.
— Афанасий Терентьевич сегодня будет к вечеру, — сказала Заря, неохотно отрываясь от книжки. Потом она очнулась. — Ах, это вы, товарищ Лопаткин…