Не хочу быть полководцем
Шрифт:
Ну а потом он прикатил как раз к половодью, к тому же опять мрачный и неразговорчивый. Тут и впрямь не до поездок. Тем более по ведьмам. Вначале, первые три дня, он вообще не произнес ни слова. Во всяком случае, при мне. Потом прорвало. Напомнил наш разговор, состоявшийся до его отъезда в Белоозеро, и говорит:
– Хитер ты, фрязин, но не мудёр. Про Иоанна Васильевича надумал, а Ивана Федоровича позабыл. А теперь еще хуже будет, ты уж мне поверь.
Я вначале даже и не понял. Нет, что до Иоанна Васильевича – тут все ясно. Царь это. Он же батюшка, он же государь, он же помазанник. Чей, правда, не ясно, хотя, судя по поведению, ответ может быть только один и к богу касательства не имеет. Ну да ладно. Черт с ним, с царем. А вот что там за царский
– Я про Мстиславского толкую, – подсказал Воротынский. – Ежели царь в отъезде будет – ему власть принимать, ему и над всем войском воеводствовать. Ну а каков он в деле – не мне тебе сказывать. Чай, и сам Москву сожженную помнишь. А его под мое начало царь никогда не отдаст. Да он и сам воспротивится – отечеству умаление.
Я задумался – и впрямь проблема та еще.
– А вовсе без него никак? – произнес я неуверенно.
– Как же без него?! – удивился Воротынский. – Раз он в Думе первый, стало быть, ему и на брани в голове всех стоять.
– Так ведь ты, Михайла Иванович, говорил, что в прошлом году какого-то барымского царевича поймали, который к татарам хотел перебежать. И будто он на пытке показал, что к крымскому хану его послал кравчий Федор Салтыков и боярин Иван Федорович Мстиславский.
– И на Москву Девлетку позвали, – продолжил мой собеседник. – Лжа. Под пыткой чего не скажешь.
– Но ты еще и рассказывал, что Иван Федорович признал свою вину и даже какую-то поручную запись подписал.
– А в ней сказывалось, – с усмешкой подхватил Воротынский, – де, изменил, навел есми с моими товарищи безбожного крымского царя Девлет-Гирея… моею изменою и моих товарищев христианская кровь многая пролита… ну и прочее. – И, не закончив, небрежно махнул рукой. – Должон же хоть кто-то виновником быть, а князь Мстиславский трусоват, да и знал – коль не подпишет, все равно ему Москву в вину поставят, токмо уже через плаху. Да ты сам вдумайся. Чего заслуживает набольший воевода, истинно, а не ложно повинный в гибели Москвы? То-то. А князя заместо плахи наместником царя в Новгород Великий отправили. Это как?
Я пожал плечами. А чего говорить, когда все ясно. Никак. Нужен был крайний, точнее, человек, согласный взять на себя эту роль. В качестве оплаты за позор и посрамление – никаких санкций, никаких казней. Мстиславский трезво все обдумал и согласился. Вообще-то правильно сделал. Подумаешь, подписал бумажку, где взвалил все на себя. Зато жив и здоров. Даже стал наместником, после того как царь сдержал негласный уговор.
– Вот и выходит, что быть ему ныне в набольших, – заключил Воротынский. – Да к тому ж людишек толковых осталось нет ничего, а потому он еще и опричников мыслит в воеводы поставить. Слух ходит, что большим воеводой полка правой руки, то бишь вторым опосля Мстиславского, замыслил государь боярина и князя Никиту Романовича Одоевского поставить, а в передовой полк сразу двух опричников – князя Андрея Петровича Хованского, да другим воеводой к нему князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, вторым же в полк левой руки братца его – князя Петра Хворостинина.
– Плохие воеводы? – уточнил я.
– Опричники они, – вздохнул Воротынский. – Хотя, ежели выбирать, уж лучше Одоевский, нежели Мстиславский. Чай, у первого ума поболе.
– А он тоже знатнее тебя? – осторожно уточнил я.
– Да ты что?! – От возмущения Михайла Иванович чуть не встал на дыбки. – Да у меня род…
Я не стал слушать длинную и запутанную донельзя историю о генеалогических корнях – лишь время от времени утвердительно кивал в такт горячим речам хозяина терема. Думал же в это время о другом. Только под конец на всякий случай уточнил:
– Стало быть, если Мстиславского не будет, то большим воеводой могут назначить только тебя? – И, получив подтверждение, тут же поинтересовался: – А как у него со здоровьем? Больным-то на брани делать нечего.
– Крепок он, яко дуб столетний, – сердито отрезал Воротынский.
– А если бы болен был и сам отпросился у государя? – не отставал я.
– Тогда иное. Токмо сказываю же я, что он…
– Да ты не горячись, Михайла Иваныч, – миролюбиво предложил я.
Забрезжил у меня в голове план. Только он опять-таки с хитрецой. Поэтому вначале князя надо к нему подготовить, а потом уже излагать свою идею. Успокоил. Изложил.
– И ничего в этом нет, – убеждал я Воротынского. – Просто мы ему откроем глаза – что с ним станется. Он же об этом еще не задумался, вот и пускай помыслит, пока есть время. – А в заключение снова напомнил про святую ложь да про святую Русь, которую надо спасать.
Морщился князь, как от зубной боли, но слушал. И прислушался все-таки. Пронял я его. Прислушался и проникся. А через две недели князь Иван Федорович Мстиславский неожиданно слег, сказавшись больным. Сработал мой план.
Был он совсем простенький. Зная всех доброхотов и лизоблюдов Мстиславского, Воротынский отправился к ним в гости. И в откровенной беседе с каждым искренне посетовал, что ему, дескать, очень жаль Ивана Федоровича. Не простит ему Иоанн Васильевич второго разорения Москвы, нипочем не простит. Заодно припомнит и подметные письма, которые ему якобы писал польский король Жигмунд [70] . Пускай Мстиславский тогда и повинился, и письмецо это отнес к царю, но зато теперь государь ему все припомнит.
70
Сигизмунд (искажен.). Имеется в виду Сигизмунд II Август (1520–1572), великий князь литовский с 1529 г., король польский с 1548 г. (коронован в 1530 г.), король Речи Посполитой с 1569 г.
«Одна из прелестей Закона Джунглей состояла в том, что с наказанием кончаются все счеты. После него не бывает никаких придирок».
Но это там, у неразумной природы. А тут никто не сомневался – припомнит, и еще как припомнит.
– А что, Москву не отстоять? – испуганно спрашивал его очередной хозяин терема.
– В прошлое лето под его началом втрое больше ратников было – и что получилось? – интересовался в свою очередь Михайла Иванович и продолжал сокрушаться, выражая надежду, что из уважения к сединам князя, может быть, царь пощадит хоть Федора Ивановича, его сына. А впрочем, и тут, как вспомнишь Александра Горбатого-Шуйского, которого отволокли на плаху вместе с сыном, или того же Алексея Даниловича Басманова, или…
Долго перечислял Воротынский. Примеров, к сожалению, много: морщить лоб, припоминая, нужды не было.
Слова Воротынского почти незамедлительно передали Мстиславскому. Один раз, другой, третий… Не говорю, что тот струсил. Зачем? Просто человек достаточно трезво мыслил и понимал – Москву и впрямь не отстоять. Во всяком случае, именно ему это сделать не удастся. Да и любому другому тоже вряд ли. Значит, опала. А так как он уже под подозрением после этих польских писем, пусть и отказался служить польскому королю, то плахи и впрямь не миновать. С сыном Федором еще туда-сюда, хотя тоже сомнительно, что он уцелеет, а с ним самим наверняка.
Хотя фальшь в словах Воротынского Иван Федорович почуял. Еще бы. Все-таки опыт царедворца, искушенного в подобного рода интригах, у него имелся, и немалый. Но тут он промахнулся, решив, что князь втайне злорадствует над его грядущим падением и потому решил отомстить. Известив царя о своей тяжкой болезни, он не нашел ничего лучшего, как предложить кандидатуру Воротынского в качестве возможной замены. Это я узнал от Михайлы Ивановича, а он – от самого государя, от Иоанна Васильевича. Да и выбора у царя не было. Я же говорю – мнительный он. Потому так радостно и ухватился за Михайлу Ивановича, что он один-единственный на царские вопросы отвечал четко и решительно. Все прочие только мямлили что-то невразумительное да отводили глаза в сторону, а Воротынский чеканил: