Не надо меня прощать
Шрифт:
– А зачем дезинфекцию, он же только обследуется? – выскочил неугомонный Ермолаев. – Может, у него и нет ничего?
– Мы обязаны провести санобработку помещений и выдать всем вам профилактические таблетки, – развела руками доктор. – Вы можете поступить как угодно – принимать их или выбросить в мусорное ведро, дело ваше, но мы, медики, должны сделать все как положено.
– Виолетта Сергеевна, а вы можете нам сейчас поподробнее про туберкулез рассказать, ну, в порядке ликбеза? – снова встрял хитрый Ермолаев.
– Ермолаев! Тебе никакой ликбез не поможет! Руки надо мыть чаще, – одернула
– Вообще-то туберкулез передается воздушно-капельным путем, хотя руки мыть тоже невредно, Ангелина Валентиновна права… – улыбнулась докторша.
После ее ухода класс загалдел. Ребята, перебивая друг друга, стали вспоминать, кто и насколько тесно общался с Фишкиным.
– А я у него в буфете сосиску откусывал, блин! – схватился за голову Кузьмин.
– Подумаешь, один раз откусил! Я вообще с ним сижу! И каждый день, между прочим! – запаниковал Володя Надыкто и покосился на Наумлинскую.
«Еще и с Иркой целовался… Вот караул будет, если мы с ней заболеем!» – подумал Надыкто и окончательно перепугался.
– Я не хочу никакую флюорограмму! – побледнела Тополян, про себя с ужасом вспоминая, как Фишкин прижал ее к стене и орал прямо ей в лицо, а потом дико закашлялся. – Я боюсь, а вдруг найдут что-нибудь?
– Да, стремно… Мне тоже не кайф таблетки глотать, а с другого боку, так вроде надо бы, а то мало ли что… – приуныл даже непотопляемый Ермолаев.
Люстра громко забарабанила указкой по учительскому столу, призывая учеников к порядку:
– Иди-ка, Ермолаев, к доске, любознательный ты наш! И расскажи нам, что ты знаешь о творчестве Чехова!
Юрка состроил скорбную мину, не спеша вышел на середину класса и, немного подумав, выдал печальным голосом:
– Я знаю, что Антон Павлович Чехов… тоже болел туберкулезом! И даже умер от него в расцвете своей творческой деятельности!
Зоя все это время находилась в состоянии шока. Она плохо воспринимала то, что происходило вокруг. Голоса Люстры, Ермолаева, гомон класса доходили до нее, будто бы через толстый слой ваты. В мозгу билась одна-единственная мысль: «Вадик в больнице, ему плохо».
Она повернулась к Лу и Черепашке, как бы ища у них помощи. На перемене девушки сами подошли к Зое. В Люсиных глазах за огромными очками таились тревога и сочувствие, зато Лу была настроена скептически.
– Не вижу повода для рыданий, – заявила она, – и париться на эту тему не собираюсь. И тебе, Зойка, не советую. Ничего с твоим ненаглядным не случится, небось бронхит обычный подхватил. Так это с кем не бывает?
– Лу, зачем ты так? Насколько я знаю, в туберкулезную клинику с бронхитом не кладут… Я чувствую, что-то серьезное у него… – запричитала Зоя. – Что же делать-то? Я помочь ему должна, только как, как?
– Угу, сходи к нему, сходи… Сопли ему утри, на горшочек посади… Блин, у тебя крыша окончательно съехала? А-а… надоело! – Возмущенная Лу безнадежно махнула рукой. – Мы с тобой будто на разных языках разговариваем…
– Я знаю одно: ему плохо, человек, которого я люблю, в беде, Лу! Люся, а ты со мной или… тоже против?
– Я не против… но и не совсем с тобой, Зоя. – Рассудительная Люся сделала паузу, собираясь с мыслями, и продолжила: – Ну, чем конкретно
13
Фишкин лежал в больнице уже шестой день. То есть он, конечно, не лежал в прямом смысле слова, а, наоборот, старался как можно меньше находиться в палате. Вынужденное общение с больными его угнетало – разговоры неизбежно вертелись вокруг болезней. Фишкин предпочитал сидеть в холле, бездумно пялясь в телик или листая потрепанные книжонки, валявшиеся на журнальном столике.
К тому же он был очень напуган свалившейся на него бедой. В больнице он находился впервые в жизни. Родители приходили к нему почти каждый день, но ненадолго – распорядок посещений соблюдался строго.
Каждый день с утра всех больных осматривал пожилой врач. Внешность его была настолько забавна, что тот, кто видел его в первый раз, с трудом удерживался от смеха. Борис Станиславович имел несчастье походить на клоуна, но самой большой его достопримечательностью были уши, большие и торчащие почти перпендикулярно голове. Ну просто вылитый Чебурашка! Правда, справедливости ради, надо добавить, что врачом он был неплохим, хотя и несколько резким и переменчивым в настроении. Осматривал он и Фишкина. Но ничего не говорил, только головой покачивал и молча рассматривал на свет фишкинские рентгеновские снимки.
Вадим тяжело переносил свою вынужденную изоляцию, он привык быть свободным, делать, что захочется, и находиться в центре внимания. Здесь же ничего этого не было. Он никогда не думал, что станет так тосковать по общению с одноклассниками, все равно с кем, только чтобы не завыть волком от отчаяния и неизвестности.
А вдруг ему придется провести в этой проклятущей больнице не неделю, а много недель или даже месяцев? Он уже знал от других больных, что лечение туберкулеза – дело хлопотное и длительное. Как все это пережить, Вадим не имел представления.
«В школе, верняк, уже знают… – уныло размышлял он, глядя в окно на голые деревья больничного парка. – Что-то не торопятся однокласснички, дружбаны верные, выразить мне свое сочувствие… Ермол, что ли, прискакал бы или хотя бы Люстра прислала кого-нибудь – ну, от имени и по поручению».
Ночами Фишкину тоже не спалось. Беда, свалившаяся на него, парализовала волю, угнетала чувства, оставив свободным только страх перед этой бедой. Мысли, совершенно ему несвойственные, лезли в голову, напрочь отгоняя сон. Что-то такое о наказании за грехи, о возмездии, о том, что как-то не так он жил и никому не сделал ничего доброго, о том, что, если разобраться, никто его, Фишкина, не любит. Не считая, конечно, Зойку, но это так все, блажь. Подумаешь, стишки накропала… Да, приятно, да, цепляет, щекочет самолюбие, ну и?.. Если она жить без него не может, как же она тогда живет уже почти целую неделю? Без него, без своего, как она утверждает, любимого и единственного, а?