Не обожгись цветком папоротника
Шрифт:
А баушка как залезла первой ложкой в кашу, да будто невзначай, подхватила крупный кусок мяса, так теперь не знала, что с ним и делать. Жёсткий оказался, так и катала во рту, глядя как другие едят. Хотела его проглотить, да чуть не подавилась, большой оказался, не лезет в глотку. Вот беда. Баушка чуть не плакала. Так и встанешь из-за стола голодная. Но ничо. Она выкрутится. Не первый раз.
4
— Нынче видел яблоня собирается цвесть, — после
— А как же Живин день? Завтра вроде как не полагается работать?
— А что Живин день? Христиане мы теперь.
Домна промолчала. Непривычно и боязно. С детства впитала обычаи и традиции предков, а теперь вона. Но Ивар — муж. Он хозяин и всему голова. Пусть будет так, как он сказал.
— Ну и хорошо. Погода стоит добрая. А я с огородом почти управилась. Там осталось немного, сегодня как раз и закончим.
— Заканчивайте. Я там грабли подправил, а то что-то расшатались, у сарая стоят.
— А я как раз хотела тебе сказать, а ты сам доглядел, — обрадовалась Домна.
— Ну что, сын, отдохнул немного? — обратился Ивар к Лану.
— А я и не заморился.
— Тогда пойдём дальше управляться, — с этими словами Ивар пошёл во двор. Следом разошлись все.
В избе осталась одна Василиса. Она неспеша вымыла ложки и чугунки, насухо протёрла их и поставила на полку. Поправила скатерть, а потом, словно силы враз оставили её, опустилась на лавку, закрыла глаза и медленно склонила голову на руки.
Наконец, она одна. Наконец, можно отпустить огромное напряжение, которое помогало ей держаться среди родных. Наконец, она может не притворяться спокойной и не скрывать своё горе.
«Еремей! Ох, сокол мой ясный! Где ты сейчас? Где склонилась твоя головушка? Где приют нашла? Ещё недавно так хорошо всё было, и не ведали, что беда рядом, что всё рухнет в одночасье. Жили-были лебедь и лебёдушка, да налетела туча чёрная, да закрыла от лебёдушки свет-зарю. А как ушла туча чёрная, обернулась белая лебёдушка, а где лебедь мой, друг подсолнечный. А нет лебедя, осталась лебёдушка одна».
Слёзы льются на скатерть белую. Плачет Василиса, не может утешиться. Долго вздрагивали от рыданий плечи девичьи. Но и слёзы заканчиваются. Подняла голову Василиса, задумалась. Смотрит в окно, но не небушко лазоревое видится, а серые глаза Еремея, в которых светилась нежность бесконечная, и вся до капельки ей предназначенная, видится его улыбка ясная, милее которой нет ничего на этом свете, его руки сильные, на которых он клялся всю жизнь её носить.
«Где ты, Еремей? Помнишь ты меня? Любишь по-прежнему?»
5
Тиша еле дождалась окончания утренней трапезы и босиком выскочила во двор. Столько дел кругом, только успевай поворачиваться. А замешкаешься, всё самое интересное сёстры
На ступеньках замерла, наслаждаясь встречей с новым днём. Почти лето. За высоким забором виднелись соседские крыши, там живут люди, её соседи, такие хорошие все и интересные. Огляделась — деревья одели новый зелёный наряд, нежный и блестящий на солнце. Жаль, что скоро он запылится. Но пока хочется прижаться губами к листикам и вдыхать их запах. Отовсюду доносятся привычные летние звуки: мужики что-то колотят, петухи перекликаются, ветер шумит в листве. Птицы…
Вот Домна мимо прошла. Направилась в сенник. Тиша кинулась к ней:
— Матушка, ты Ночку уже подоила?
Домна насмешливо посмотрела на дочь:
— Не, тебя ждала.
Ну да, глупый вопрос. Опять она проспала всё на свете. Тише стало досадно на себя ленивицу. Конечно, и подоила, и в стадо прогнала и Ночку, и Черныша, и овечек, и белого барашка с чёрненьким пятнышком, который ходил за Тишей, как за мамкой.
— А Хрюню? — спросила ревниво.
— Нет, с Хрюней сама справляйся.
— Ладно, — обрадовалась Тиша, — и Хрюню, и курочек ты, маменька, не трогай. Ты иди, иди, я сама.
Как только Домна скрылась за углом сарая, Тиша мгновенно почувствовала себя взрослой хозяйкой, занятой женщиной. Походка её стала более плавной, без подпрыгивания на каждом втором шаге, голос понизился, приобрёл властные, напевные нотки, которые Тиша подслушала у матери. Войдя в сарай, она всплеснула руками:
— Вот разлеглась, раскрылестилась, барыня — боярыня, голубь сизокрылая.
В загородке лежала большая розовая свинья. На приветливые речи меньшой хозяйки она, не поднимая головы, ответила мирным «хрю» и скосила в Тишину сторону глаз. Около её брюха копошились маленькие, такие же розовые поросята.
Тиша не удержалась и, на некоторое время оставив свою взрослость стала ласкать малышей. Те недовольно визжали и отбрыкивались.
— Дай, — послышался Айкин голосок.
У входа в свиной закуток стоял младший братишка. Ветер поднимал вверх его светлые волосы. Большие чистые глаза смотрели на сестру спокойно и внимательно.
— Айка… Ты один? А где баушка?
— Ба… ба…, - Айка оживлённо стал показывать пальцем куда-то в сторону и вверх, туда, где, по его мнению, находилась в данный момент или в недалёком прошлом баушка. Короткая рубашонка едва прикрывала пупок, далее всё было голо, а ниже — босо. Где находилась баушка, было непонятно, но Тишу это особо не интересовало. Найдётся, рано или поздно.
— Ой, Айка, гляди, порося. Иди погладь, — отвлекла внимание братца на более занимательный предмет.
Айка схватил поросёнка за ухо, и тот, истерично визжа, кинулся прочь. Айка удивлённо проводил его взглядом и больше уж к поросятам не лез.