Не оглядывающийся никогда
Шрифт:
А теперь – нет, не раздражают.
Да у него и журналов-то никаких нет. И елки тоже!..
Еще ему очень нравилось работать, именно за компьютером, именно с текстом и именно под Рождество. Он строчил на компьютере, за окном начинались сумерки, Маня притаскивала горячий смородиновый сок с черным бальзамом, купленным в крохотном магазинчике в Старой Риге и тоже под Рождество. Строгая пожилая дама, продававшая бальзам, смотрела на них с неодобрением – они хохотали, и обнимались, и говорили очень громко, но тем не менее добавила к бальзаму «небольшой презент», крохотную коробочку шоколада,
Ну вот, не пишется, и все тут!.. Нечем писать. Писать словами не получается – слова кончились еще в Москве. Когда он поссорился с Маней.
Сначала он думал, что просто ее разлюбил. Как будто разлюбить – это на самом деле просто!.. Но она оказалась чертовски живучей, их с Маней любовь, и убить ее с первого раза не получилось.
Он сидел в Париже – вроде бы работал, вымучивал скучнейшие обязательные материалы в свой журнал, смотрел французские новости, читал французские книжки, носил перчатки и шарф и обрастал равнодушием, как снеговик ледяной коркой.
Каждый вечер он звонил Мане.
– Как твои дела?
– Хороши, а как твои?
– Прекрасно.
И что-нибудь про погоду. Или про новости.
Ты знаешь, в Москве ужасные пробки. В Париже тоже пробки, и я хожу на работу пешком.
Разлюбить Маню у него не получалось, зато он, кажется, и вправду разлюбил жизнь!..
На улице было ветрено, и ни души, а тренажерный зал оказался закрыт – на двери замок, и опущены гофрированные железные шторы. Ну, конечно. У алжирца Али, бритого смуглого качка, хозяина зала, должно быть, тоже Рождество!..
Он послонялся по улицам, надеясь как-то внушить себе, что печалиться не из-за чего. Рождество, провались все пропадом, – это просто день в году, и ничего больше. В конце концов, у русских свое Рождество, и Новый год впереди, и можно даже придумать что-нибудь невозможное, но сию секунду утешительное, например, что он плюнет на все их с Маней ссоры и прилетит на Новый год в Москву.
Внушить не получилось.
Париж как будто вымер, и только елки качали холодными тяжелыми лапами на ветру, и ему казалось, что в городе никого нет, только он один и множество елок – зачем одному столько?!
Он продрог, устал, наступил в лужу, вспомнил прошлогоднюю Старую Ригу и мокрые Манины носки, и ему стало так жалко себя, что он чуть не заплакал. Впрочем, если бы и заплакал, никто бы не заметил!..
Некому замечать.
Он нашел какое-то кафе, единственное открытое в квартале.
В сумерках он притащился домой, очень несчастный и очень замерзший.
Консьержки не оказалось на месте – должно быть, она ставила в духовку шоколадное рождественское печенье или прилаживала на лысую голову супруга красный рождественский колпак.
Он почти доплелся до своего третьего этажа, когда Маня вдруг спросила бодрым голосом:
– Холодно на улице?
– Ужасно, – ответил он и воззрился вверх.
Маня мыкалась возле его квартиры, и вид у нее был растерянный, но решительный, как будто она собиралась совершить ограбление и не знала, как приняться за дело.
Он хотел потрясти головой, чтоб вытрясти из нее видение Мани возле своей собственной двери, а потом забыл.
– Это ты?!
Ничего невозможно было придумать глупее этого вопроса, но он все же придумал следующий:
– Как ты сюда попала?!
– Это я, – все так же бодро и решительно объявила Маня, – и меня пустила твоя консьержка. А вообще-то я прилетела на самолете. Так сказать, в глобальном смысле.
Он взялся рукой за перила, чтобы пойти наверх, к ней, но никуда не пошел и опять спросил:
– Это ты?!
Маня сбежала по ступенькам, взяла его за руку и втащила на площадку.
– Прости меня, а?
– За что?
– Ну, за то, что я так долго не прилетала! Ты же меня ждал? Ждал изо всех сил?
– Ждал, – признался он. – Ждал изо всех сил.
– Прости меня. Мне трудно было… решиться. Я думала, ты меня разлюбил.
– Я собирался. – Он помолчал. – Но ничего не получилось. Тебя не так-то просто разлюбить.
– Открой, – попросила Маня. – Мне надоело сидеть у тебя под дверью!
Он спохватился и открыл.
Он соображал как-то медленно и с трудом, хотя виски было выпито всего ничего.
Маня втащила свой чемодан – он почему-то совсем не помогал ей, только смотрел, как она тащит, – зажгла свет, стянула куртку и робко на него посмотрела.
И тут они с размаху обнялись и прижались друг к другу так, что чуть не упали, и куда-то пошли, но остановились, и обнялись еще крепче, и он спросил:
– Это ты?..
Она покивала, рассматривая его лицо, а потом сказала:
– Я хочу пригласить тебя на свидание. Давай у нас будет свидание в нашем собственном доме, на нашем собственном участке с нашей собственной собакой. Под нашей собственной елкой!.. В нашей собственной Москве. Давай, а?..
– Давай, – согласился он быстро. Ему трудно было дышать, и он мельком подумал, что еще утром не любил жизнь, и Рождество не любил тоже.
Теперь ему так хотелось Рождества, и жизни, и Мани, что внутри было больно и горячо. Так горячо, что равнодушие немедленно стало таять, как лед под весенним солнцем.