Шрифт:
Дмитрий Притула
Не опоздать!
(очерк)
Отработав пятнадцать лет на поликлиническом приеме и в больнице, я считал, что знаю жизнь, но, перейдя семь лет назад на «Скорую помощь», понял, что прежде только догадывался об окружающей жизни. Нет, разумеется, я и прежде не в вольных струях эфира парил, и прежде лечил битых пьяных людей, но лишь «скорая
Субботний вечер, десять часов. У шестидесятилетней выпивающей женщины тяжелый инфаркт миокарда. Надо везти больную, но я не могу найти человека, который помог бы снести носилки вниз. Жильцы дома без звонка и стука входят в квартиру (иные в майках, иные босиком), даже высказывают сочувствие заболевшей: «Все путем, бабуля, все будет гуд-хорошо!» — но ни одному я не могу доверить нести носилки, потому что и самих себя они носят с трудом. Поиски мои оказались безуспешными — во всем подъезде пятиэтажного дома не было ни одного трезвого мужчины. Как всегда, выручили женщины.
А вот другая сценка.
Мужчина увидел из окна, как двое парней копают картошку в его огороде, и он вышел защитить свое добро. Один из парней замахнулся тяжелой палкой, и у людей, ожидавших автобуса в двадцати шагах от огорода, не было сомнений, что парень раскроит череп хозяину огорода.
Но этого не случилось. Потому что мужчина вдруг схватился за сердце, захрипел и упал. И умер. А огородные грабители, прихватив мешок, спокойно удалились. Куда? До закрытия винного магазина оставался еще целый час. Значит, можно успеть продать мешок картошки и купить бутылку. То есть получается, за мешок картошки… человеческая жизнь.
А бывает — и за стакан. Дочь этим стаканом тыкнула свою собутыльницу-мать за то, что та оказалась проворнее и первой опрокинула в рот последний стакан бормотухи.
Да, у пьяниц и алкоголиков свой мир, свои законы, своя нравственность. Вот пьющая семья: пятидесятилетняя женщина, ее двадцатишестилетняя дочь и их двадцативосьмилетний сожитель. Молодые не вычеркивают из своего содружества пожилую женщину только потому, что она — единственный из них работающий человек.
Только не надо понимать, что все они маются, страдают, считают себя отверженными. Нет, отверженные, в их понимании, те, кто не пьет. Они же, как правило, веселы, агрессивны, склонны даже и подшутить над врачом, приехавшим на вызов.
Помню, склонился над сидящим на стуле мужчиной, чтоб перевязать разбитый его лоб. Пока мои руки были заняты бинтом, мужчина потрогал мой халат — достаточно ли он чист, потом наклонился и шумно вычистил свой нос в полу халата. И какие же озорные глаза были у него при этом!
Но я сейчас о другом. Не раз удивлялся, что эти люди нередко живут в хороших квартирах, в то время как многие их трезвые сограждане в условиях гораздо худших. И я спрашивал, каким образом они получили жилье? «А дети на что?» — отвечали мне. «Но где же дети?» И снова в ответ: «А интернаты на что?»
Как-то был на вызове у знакомого директора школы. Пока ждали действия лекарств, разговорились. «Что самое трудное в моей работе?» — спрашивал он. Я гадал. Нежелание детей учиться? Раннее половое созревание? Наконец, сообразил — неблагополучные дети. «Да, главная забота, — сказал он, — некуда девать детей, чьи родители лишены родительских прав. Не
Нет, знаю, езжу по вызовам, вижу…
Вот семеро малолетних детей. Они голодны. Их мать ушла по своим делам и два дня не появляется. Соседка купила детям два батона. Старшие честно разделили их на семь частей, и одну часть скормили младшему, груднику. Теперь он кричит от болей в животе.
Двенадцатилетний мальчик в пустой квартире. Мебель — только койки и табуретки. Правда, телевизор есть и работает. Десять часов вечера. «А где мама?» — «Она четвертый день у дяди Коли». — «А где сестра?» — «Она еще не пришла». Сестра состоит на учете в инспекции по делам несовершеннолетних — ей семнадцать лет, не учится и не работает, вечерами ошивается у гостиниц. «А ты ужинал?» — «Нет». Потому что в квартире поесть совсем ничего нет. Он позавтракал после второго урока, пообедал после четвертого в школе, бесплатно. Это все.
Хороший мальчик, вежливый, охотно отвечает на вопросы, не смотрит на взрослых исподлобья, привычно ожидая от них неприятностей. И учится, что удивительно, хорошо. То есть почти без троек — дневник, разумеется, показал охотно.
Сколько он может терпеть недоедание? На сколько дней уйдет мать в следующий раз? Что придумает мальчик, чтобы раздобыть еду? Мать родительских прав не лишена. Что мальчик сделает через год? Через два? В какую он пойдет компанию, если его пообещают накормить?
Я еще несколько раз приходил сюда. Однажды застал мать этого мальчика. Она смотрела телевизор. Мальчик, обняв мать за шею, опустив голову на ее плечо, смотрел вечернюю передачу. Несомненно, он был счастлив, оттого что мама дома.
Сестра же его проявляет чудеса изобретательности, чтобы не учиться и не работать. Она устраивается куда-нибудь, берет справку, несет ее в инспекцию по делам несовершеннолетних и на работу не выходит. А то говорила матери, что учится в ПТУ в Ленинграде, и полгода они вместе ездили на семичасовой электричке (мать работает в городе). Только войдут в метро, мать едет к себе на работу, а дочь, развернувшись, возвращается домой досыпать.
Когда мы говорим о школьной реформе, я вспоминаю именно этого мальчика. Он покуда любит мать (что в этой среде редкость), он хочет учиться (и это еще большая редкость), он записан в две библиотеки (что просто неправдоподобно), он не курит и не ходит в подвалы (о которых ниже).
Еще одна история, но с уже определившимся концом. Деревянный домик на отшибе города. Маленькая кухонька и маленькая же комнатка, в которой койка с брошенным на нее лоскутным одеялом, стены оклеены фотографиями кинозвезд и женщин, рекламирующих колготки. На кухне мальчик варит пшенную кашу. Ему тринадцать лет.
Отец его три года назад повесился в дровяном сарае — утомился от запоя.
Тут такое совпадение, вернее, подробность (а наш быт страшен именно подробностями). Был морозный вечер, в сарае темно, кто-то из соседей обрезал веревку, и повесившийся рухнул в дрова. Так вот из-под дров его вытаскивал именно я — «скорая помощь» должна засвидетельствовать смерть.