Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело
Шрифт:
— Честное партийное слово, что я тебе верю.
Она облегченно отодвинулась, замолчав, будто взвешивая всю серьезность его слова.
— Ты прости… Издевалась я.
— Ничего. И ты извини за приемы.
— Ты говорил со мной и все время думал, что ты следователь. А про это надо забыть, когда с человеком говоришь, — просто сообщила она.
— Возможно, — согласился Рябинин.
Как же он не понял этого сразу… Вот где лежала отгадка, лежал ключ к ней и допросу. Но как же он?! Смелая, гордая, самолюбивая женщина… Да разве она допустит унижение! Будь перед ней
— Есть хочешь? — спросил Рябинин. — Хотя чего спрашиваю.
— Мороженого бы поела.
— Я тоже мороженое люблю.
— Разве мужики едят мороженое? — удивилась она. — Вот все весну любят, песни про нее поют, а я люблю осень. Войдешь в осенний лес, а сердце ек–ек.
— Мне осенью нравятся темно–вишневые осины.
— Правда? — опять удивилась она, как и мороженому. — Это мое самое любимое дерево. Такое же пропащее, как я.
— Почему пропащее? — не понял он.
— Все листьями шуршит, как всхлипывает. А листочки у нее вертятся на черенках, вроде как на шнурочках. Люди ее не любят. Осина не горит без керосина.
— Поздней осенью хорошо в лесу найти цветы, — сказал Рябинин, перед глазами которого уже стоял лес, о котором он мечтал одиннадцать месяцев и куда уезжал на двенадцатый.
— Я цветы пышные не люблю. Разные там гладиолусы, которые по рублю штучка. Ромашки хороши. Вот лютики никто не любит, а я люблю. Жалко мне их.
— Есть такой белый цветок или трава, — вспомнил Рябинин, — называется таволга. Мне очень запах нравится.
— А я такая странная баба, духи не люблю. Вот понюхай. Да не бойся, платье понюхай.
Он мешкал секунду — просто стеснялся. Затем склонился к ее груди, вдохнул терпкий воздух и тихо дрогнул от запаха лугов, от того двенадцатого месяца, которого он ждал все одиннадцать. И догадался, почему вспомнилась таволга, — от платья пахло и таволгой, вроде бы и сурепкой с клевером пахло, и травой скошенной, как на июльском вечернем лугу.
— Ну, какой запах? — с любопытством спросила она.
— Сеном свежим.
— Травой, а не сеном, — поправила она. — Сама эти духи изобрела. Ты в лес ходишь один или с компанией?
— Бывает, с компанией, но больше люблю один.
— Правда? Я компании в лесу не признаю. Зачем тогда и в лес идти? Осенью одна по лесу… хорошо. О чем хочешь думаешь.
— И тишина.
— Ага, тихо до жути, — подхватила она.
Они помолчали. Теперь эти паузы не тяготили, как во время допроса; он даже видел в них смысл.
— Тебя зовут–то как? — вдруг спросил он.
— Не Марией и не Матильдой. На фабрике звали Машей. А тебя — Сергей?
— Сергей.
Опять сделалось тихо, но пауза стала другой, замороженной и чуть звонкой. Может, она выпрямилась не так или шевельнулась как–то по–особенному, но Рябинин вдруг заметил в ней что–то другое и почувствовал, что сейчас эта замороженная звонкость нарушится необычно — лопнет, треснет или взорвется.
Но она спокойно спросила:
— Суд будет
— Вряд ли. Через месяц, а то и позже.
— Сережа, отпусти меня.
Рябинин глянул на сейф, но это явно сказал не он. Могло послышаться, могло показаться в полумраке после трудного голодного дня. Или это мог прошипеть на проспекте по асфальту протектор автобуса.
Она встала и склонилась к нему. Он увидел ее глаза у своих — вместо зрачков светились зеленые неоновые буквы.
— Сережа… Не сажай меня до суда… Пусть как суд решит. Это же у вас называется мера пресечения, чтобы человек не убежал. Ты же веришь, что я не убегу… А мне нужно… Я завтра утром принесу тебе все деньги — у меня будет добровольная выдача. На работу устроюсь завтра же, на свою фабрику, — там возьмут. Приду на суд не арестованной… Работающей… Смотри, сколько плюсов… Ты же сам говорил…
— Да ты что! — оттолкнул ее Рябинин, и она плюхнулась на стул.
Он встал и щелкнул выключателем. Лампы дневного света загудели, замигали и нехотя вспыхнули. Жмурясь, Рябинин взглянул на нее.
Согнувшись, как от удара в живот, сидела в кабинете женщина неопределенного возраста с осунувшимся зеленоватым лицом. Она похудела за день — он точно видел, что щеки осели и заметно повисли на скулах.
— Ты что, — уже мягче сказал Рябинин, — думаешь, это так просто? Взял арестовал, взял отпустил. У меня есть прокурор. Да и какие основания… Вот меня спросят, какие основания для освобождения? Что я скажу?
— Я утром принесу деньги и завтра же устроюсь на работу, — безжизненным голосом автоматически повторила она.
— Это невозможно. Вон прокурор ждет протокола допроса.
— Но ты же мне веришь, — обессиленно сказала она.
— Верю.
— Ты же давал партийное слово, — чуть окрепла она.
— Давал, — согласился Рябинин, но теперь сказал тише.
— Так в чем же ты мне веришь? Как пьяных чистила — веришь? Как воровала — веришь? А как я буду завязывать — не веришь? О чем же ты давал партийное слово?!
Рябинина вдруг захлестнула дикая злость. Она была тем сильней, чем меньше он понимал, на кого злобится. Его шаг, и без того неровный, совсем повел зигзагами, и он налетел на угол сейфа, ударившись коленом. Рябинин пнул его второй ногой, тихо выругался и захромал по кабинетику дальше, посматривая на железный шкаф. Теперь он знал, на кого злился, — на этот бессловесный железный сундук, который стоял здесь много лет. Он повидал на своем веку человеческих слез и бед. Пусть он стальной и неодушевленный, но каким же надо быть стальным, чтобы не одушевиться от людского горя.
— Э–э–эх! — вдруг крикнула Рукояткина и дальше начала не говорить, а выкрикивать все нарастающим, тонко дрожащим голосом, как приближающаяся электричка. — Раз в жизни! Поверила! Поговорила по душам! Всего раз в жизни поверила следователю! Кому?! Следователю! Раз в жизни!
— Да пойми ты! — Он рванулся к ней. — Невозможно это! Я с тобой весь день сижу… Я тебя уже чувствую. Ну а как другим тебя объясню?!
— Ах, какая я дура… Душу выворачивала…
— Лично я тебе верю! — крикнул Рябинин.