Не отверну лица
Шрифт:
Лицо сержанта вытянулось, едва он поднес бинокль к глазам. Смерив Голубя уничтожающим взглядом, Туляков передал оптику ему.
Мы все видели, как заиграл, задергался шрам на щеке ефрейтора, но тот словно не чувствовал. Он прижимал к затуманившимся глазам бинокль даже тогда, когда отвернул лицо в сторону. Голубь хотел таким образом задержать стыдную слезу, вдруг навернувшуюся на глаза. Но она предательски покатилась по изуродованной щеке, исчезая в грубых складках шрама.
Когда бинокль обошел весь расчет, бойцы молча сгрудились у гаубицы. Помнится, никто из нас не подавал команд, мы не хотели даже смотреть
Если бы вместо насыпи тогда оказалась крутая гора, мы все равно не остановились бы, пока не достигли ее вершины.
НЕ ОТВЕРНУ ЛИЦА
По сигналу тревоги к месту сбора должны являться все: и строевики, и подрывники, и бойцы хозяйственного взвода. А уже на месте, сообразуясь с обстановкой, командир усиливал огневые расчеты, определял резерв и отсылал в тыл всех, кому положено было там находиться до получения новых распоряжений. Ездовой дед Овсей, партизанский конюх, мог бы и не спешить в строй по команде. Никто от него этого не требовал. На попечении древнего Овсея было шесть заезженных одров и гнедой рысак Буш, отбитый у немцев и названный так по фамилии своего хозяина крейсляйтера Буша.
Хлопот с худобою хватало, да и какой из Овсея строевик: чуть к перемене погоды — ноет поясница, своевольничают ноги. Восьмой десяток разменял в первую партизанскую зиму.
Однако стоило деду взглянуть на лицо командира бригады, когда тот вскочил на рысака и с места в галоп кинулся к дальним землянкам, и он покрепче затянул узлы на коновязи и потянулся за трофейным карабином. По причине неодолимого презрения к германскому оружию и за всякими некогдами карабин этот порыжел под спудом кормушки.
Тревога оказалась не шутейной. Весь вражеский гарнизон вышел с рассвета для прочесывания леса. Все партизаны рассредоточились по опушке. Даже санитарка Поля, пристроив свой немудреный чемоданчик в колдобине под кустом боярышника, стала окапываться рядом с пулеметчиком Сенькой Шиловым. Сенька помогал ей, маскируя окопчик ветками.
Дед Овсей, не дождавшись разрешения идти к коням, привалился к подопревшему ольховому пеньку у самого буерака, чтобы одним глазком присматривать за лошадьми. «Надо было мне пораньше подняться да к роднику сводить скотину», — укорял он себя, предчувствуя затяжку в сражении.
Старый партизан вытащил затвор, протер его рукавом, дунул в ствольную коробку, выветривая засохшие листочки клевера, и вогнал в магазин один за другим четыре патрона, которые всегда валялись у него в кармане среди табачного крошева.
Командир бригады Павел Саворенко, обойдя позиции, подошел к деду. Поначалу он хотел было отослать старика подальше от опушки, но бросилась в глаза строгая армейская выучка Овсея — и как он взял карабин, и как по-уставному изготовился к стрельбе...
Поразмыслив о чем-то своем, улыбнувшись в усы, — такой уж был этот лихой на язык человек! — Саворенко определил ездовому боевое задание:
— Поскольку ты, Овсей Крисанович, крайним оказался, на тебе теперь весь наш левый
Старику не понравилось, что командир засомневался в нем. Но об этом он скажет Пашке после заварухи. А сейчас дед Овсей отозвался молодцевато, как встарь:
— Рад стараться, товарищ Саворенко!..
Каратели схлынули в русло пересохшей реки и долго не показывались оттуда. Командир уже подумывал о том, чтобы дать команду минометчикам. В буерак были посланы дозорные: предупредить о возможном обходе с фланга.
Овсей Крисанович так напряг свое зрение, глядя на крайний куст у кромки лесного оврага, что глаза заткало поволокой. Партизан смахнул влагу с ресниц и привстал на колени, чтобы затем лечь поудобнее. Но вдруг кольнуло в пояснице — едва не крикнул от боли. Проклятый радикулит, не считаясь ни с годами, ни с обстоятельствами, вел свою гнусную работу в старческом теле и днем и ночью. Пришлось потихоньку лечь в прежней позе.
Раздумья о неотступных немощах отвлекали деда, мешали ему сосредоточиться. «По хорошей поре, — жалел себя старик, — валяться бы мне на печи или кости парком прогревать в бане. Согнали гитлерюги поганые с родимых мест и печку развалили вместе с хатой...»
Как-то Овсей пробудился от предчувствия близкой кончины: пригрезилось, что останавливается сердце. С того часа думы о смерти не отлетали. Это вовсе не пугало старика. В таком же возрасте преставились и отец его, Крисан, и родитель отца правоверный Ероха. Оба они мнились Овсею Крисановичу людьми куда более крепкими, чем считал себя партизан. Дедунь Ероха, шумно со всей родней отметив семидесятипятилетие, собственноручно сколотил себе просторный с резными украшениями гроб, настлал в него лугового сенца первого покоса и последние два года укладывался на ночлег в этой мрачной, несмотря на веселые узоры в изголовье, домовине. Такими были в те времена обычаи и приготовления к вечному покою, где не было «ни печали, ни воздыхания».
Предок партизана Овсея, дедунь Ероха, считался старовером, но, видимо, не из усердных. Его в округе больше знали как заядлого книгочия. Однако, заглядывая в книгу (часто весьма не божественную), старик нередко потчевал свое многочисленное потомство наставлениями собственного сочинения.
Одна из родовых притч, текста которой даже внучка Овсея, студентка Даша, не сыскала в публичной библиотеке, запомнилась Овсею, врезалась в память сызмальства сильнее молитв. «Не отверни лица своего от беды, пришедшей в дом ближнего, не прощай вору украденного, злому зла, дабы худое, яко трава сорная во поле, не заглушило доброго в сердцах человеческих».
Сам Ероха, неистовый правдолюб и трудяга, тоже поступил однажды так, как требовала суровая притча «Не отверни лица...» Когда управляющий имением помещика Холодова ременной плеткой исхлестал за недоимку солдатку Мавру, правоверный Ероха подошел к обидчику вроде за тем только, чтобы пристыдить человека именем божьим, но не удержался и ткнул ирода кулаком в грудь. И ткнул-то вроде слегка, но управляющий не выжил.
«Не отверни лица своего...» — шепчет, молодея в думках, партизанский конюх Овсей. — Давно ли я сам был стригунком, а теперь вот уже хоть мерку снимай на гроб»...