Не плачь по мне, Аргентина
Шрифт:
Костя зажмурился от омерзения.
И ведь верно… И жена – стерва! И детей нет, да и не будет! Шеф – кретин! Коллеги – стая шакалов! Машина третий год в гараже ржавеет. Теща приезжает на выходные и жрет, жрет, жрет… Серость. Пустота.
Сдохни он, Таманский, там, на площади Колон, от взрыва, разнеси ему башку шальной осколок, все было бы иначе.
Вот уж удача так удача. Никогда Костя не думал о смерти как о чем-то светлом и приятном. Но вдруг его посетила мысль, что… неплохо было бы вот так вот взять да и погибнуть. Стать сводкой в новостях. Поводом для дипломатических разбирательств. А то и ноты. Или, если повезет, скандала. Глядишь, и польза стране.
Но пока ты жив…
– Не останусь, – прошептал Таманский. – Нет.
Правду сказал ему как-то отец: «Один человек может сделать столько… Что иногда лучше б он и не делал ничего».
Костя представил, какой злобной ненавистью и завистью переполняются сердца его коллег, как жена с кривой ухмылочкой рассказывает друзьям, каким принципиальным прикидывался ее муж, а сам за шмотками, за шмотками… И ее не позвал. А друзья слушают это и снова завидуют, завидуют… Не зная даже чему!!!
«Один поступок, – подумал Костя. – А сколько гнусности…»
Шеф инфаркт поймает, хоть и кретин, а мужик добрый… За что ему?
Коллеги начнут смаковать всю его прошлую, «тамошнюю» жизнь. Обсасывать каждую подробность, каждое слово.
Завидовать, завидовать… И разрушать. Страну, жизнь свою, чужую, общую…
Один иуда скольких еще подвигнет на предательство?
– Не останусь…
Таманский тряхнул головой и пошел вперед. К Маризе. Почти уверенный уже, что у нее мужчина, что она не ждет, не хочет даже и знать его. И хорошо, и прекрасно!
Он легко, словно и не было многотонной усталости, давящей на плечи, взбежал по лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Еще раз. Еще.
За дверью было тихо.
Уже не думая ни о чем, уже не терзаясь сомнениями, Таманский скинул рюкзак, схватил только легкую планшетку, где хранились его записи, и кинулся вниз по лестнице. На полдороге остановился, метнулся назад, вытащил из рюкзака пистолет, засунул его за пояс, натянул сверху пропотевшую рубашку.
Мариза могла быть только в одном месте.
Кабаре!
Один господь знает, как Таманский нашел туда дорогу. Он бежал, ни о чем не думая, не глядя по сторонам, по узким улочкам, сворачивал куда-то, перепрыгивал через лужи. Уже на подходе рыкнул на каких-то проституток…
И вышел к кабаре.
Тут он притормозил, перешел на шаг. Провел рукой по голове, поправляя прическу, и вздрогнул, когда ладонь наткнулась на коротенький ежик волос.
– Ах да… – Костя поправил одежду.
Это помогло мало, он все равно был диким, только-только вышедшим из джунглей, грязным. Таманский, конечно же, не догадывался об этом, но более всего он сейчас походил на Индиану Джонса. Только выбритого налысо.
Он толкнул ярко размалеванные двери и вошел.
Запах табака. Шум, женский смех. Звон бокалов.
Кабаре.
Дорогу преградила стена с пуговицами и в костюме. Таманский поднял голову вверх.
– Привет, – в голове всплыло имя, – Аркадио! Не узнал?
Вышибала молча смотрел на Таманского. И тот вдруг почувствовал, что откуда-то изнутри, из самых темных, первобытных глубин поднимается странное, никогда раньше не испытанное чувство…
Рука Кости, будто сама по себе, поползла под куртку. Туда, где под ремнем покоился пистолет.
– Пропусти… – прошептал Таманский.
Аркадио издал переломанным носом странный хрюкающий звук, безмятежные коровьи глаза поскучнели, и стена в пиджаке отодвинулась, сделалась незаметной.
Таманский спустился в зал. Сел за столик, кожей чувствуя косые, жгучие взгляды.
Подскочил официант, Таманский попросил у него минералки.
– И все? – поинтересовался официант чуть презрительно.
– Все, твою мать, – по-русски подтвердил Таманский.
Официант понял.
На сцене в этот момент, радостно вскидывая стройные ноги, выплясывали красотки. Гремела музыка. Перья, юбки, ленты – все это взмывало в воздух вместе с загорелыми коленками.
Кто-то аплодировал, кто-то свистел, засунув четыре пальца в рот и надувая щеки. За соседним столиком две женщины сидели на коленях у веселого толстяка с блестящей сальной лысиной. Он хватал их за бедра и утробно хохотал. Костя видел усталые глаза женщин, их засыпанные пудрой щеки и вымученную, оплаченную радость.
Как знать, может быть, и Мариза где-то тут… В зале, а может быть, и за кулисами, в маленьких кабинках для особых случаев.
Плохо осознавая, что делает, Костя засунул руку под рубаху и сжал рукоять пистолета.
Ему принесли минералку, холодную, с обжигающими гортань пузырьками. Он выпил ее. Стакан. Потом еще один. Наконец, чувствуя, что голова уже идет кругом от всей этой разухабистой кабарешной канители, он вылил полстакана себе на голову. Встряхнулся.
– Нет. Не останусь! – твердо сказал Костя и с каким-то особенным удовольствием добавил: – Хер вам, буржуазные свиньи!
От этих слов он даже развеселился, словно заражаясь этой нездоровой радостью, окружавшей его.
– Не останусь…
Встать и уйти. Нужно было только дождаться Маризу. Только посмотреть. Чтобы поставить точку!
На сцену вынырнул морщинистый, весь в пудре, во фраке с развевающимися фалдами худенький мужичок. Таманский смутно даже припоминал его, кажется, виделись там, за кулисами. В сказочном и нереальном мире.
– А сейчас, дамы и господа! – закричал напудренный, смешно раскрывая рот. – А сейчас на сцену выйдет юная, сладкая, – морщинистый отвратительно зачавкал, словно жуя конфету, публика засмеялась, – почти что девственная мадам, то есть, простите, мадмуазель…