Не по чину

Красницкий Евгений Сергеевич

Епископский ближник невесело усмехнулся, и Мишка с удивлением подумал, что пьяный ли притворно или на самом деле, но сейчас Феофан искренен.

– Нет! Главная его вина – он прежде своего долга поставил жизни своих детей и жены! Не мог он по-иному решить, но все равно это вина… И на смерть их обречь – грех бы на душу взял, но то, что поддался врагам – вина несомненная. Ибо есть – должна быть! – высшая цель. У каждого, кто не просто для себя самого живет! – Священник замолк и задумался, забыв про собеседника.

«С ума сойти: в XII веке встретить типичного «государева человека», когда еще и понятия-то такого нет! Не ожидал, ей-богу,

не ожидал! Сюрприз, конечно, приятный, но тем более непонятно, с какой стати ему вас так настойчиво обхаживать? Что «государев человек», да еще церковный деятель с такой увлекательной специализацией, как отец Феофан, рассчитывает поиметь с вас? И с вас ли? А с кого тогда? С ваших пацанов, что ли? Или… с Ратнинской сотни? А каким боком тут сотня прилепилась? Разве что в Турове уже наслышаны о наших боевых подвигах за болотом и потирают руки в ожидании новой паствы?

Мало вам было уравнения со всеми неизвестными, так нет – еще одна переменная величина добавилась! И ведь ни одна сволочь нужной вам информацией так и не поделилась!»

– Потому монахи семьи и не имеют, чтобы такого искуса не испытывать, – прервал Мишкины размышления Феофан, – нет из него достойного выхода, чтобы душу не погубить! Если бы я мог его спасти – спас бы. Но душа его и так безгрешна, а телесную погибель… От этого никто спасти не властен! Говори… Говори мне про него – все что знаешь, рассказывай!

Хмель все-таки одолел отроческое тело, и Мишка вконец заплетающимся языком снова начал рассказывать про отца Михаила, что мог припомнить, стараясь только сохранить достаточно власти над собой, чтобы не наговорить лишнего.

Выболтать он ничего не выболтал, но в какой-то момент понял, что говорит стихами – слова «никто спасти не властен» зацепили его, и по странной ассоциации всплыли ОТТУДА слова песни о том, как рыбак позавидовал умению Спасителя ходить по воде. Вот только не понял ни того, что просто так этот дар не получают, ни того, что каждому дается по той цене, которую он готов заплатить. Михаил совершенно не помнил мотив, но слова сами собой ложились на привычный уху человека двенадцатого века речитатив.

– Ох ты! Хороши вирши! – поразился Феофан, вслушиваясь. – Сам сочинил? А ну-ка, повтори, запомнить хочу.

– Песня это… – пояснил Мишка и привычно соврал: – Сама придумалась… В походе, когда отца Михаила вспоминал.

– Песня? А ну-ка, напой…

– Так поздно уже, братию побеспокоим. Спят уже все небось.

– А и черт с ними! Я своего брата во Христе помянуть желаю! – Cвятой отец решительно саданул кружкой по столу, но вдруг передумал: – Пусть спят! Идем!

Феофан вел его какими-то темными переходами, пошатываясь и спотыкаясь. Мишка бы там и днем дороги не нашел, но Стрежень хорошо знал свою обитель, и они довольно скоро выбрались из недр монастырских закоулков и оказались на задворках возле неприметной калитки, закрытой на засов. Когда монах отворил ее, то выяснилось, что выходила та калитка на болотистый берег речки Язды. С трудом пробравшись по узкой тропинке под самой стеной, они оказались на относительно широкой площадке, выходившей к заводи с небольшими мостками. Рос там только какой-то куст, да вместо скамьи лежало поваленное дерево.

– Давай песню! – скомандовал Феофан, усевшись на нем. – Говори слова! Споем… Для отца Михаила… – Он извлек из-за пазухи прихваченный из кельи небольшой кувшин, отхлебнул из него и протянул Мишке: – Помянем… Помянем и споем…

Так и закончился для Мишки этот день – песней, которую они вдвоем с «особистом», на диво быстро для пьяного запомнившим

слова, в два хмельных голоса и под аккомпанемент осеннего ветра затянули над темной и озябшей рекой:

– А когда надоест, возвращайся назад…

От чего у обоих на глазах выступали слезы – то ли от злого ветра, то ли от слов песни, то ли от воспоминаний – они и сами не знали.

Глава 5

На следующий день у Мишки пухла голова, и не понять, от чего больше – то ли от бдения со Стрежнем, то ли от тревожных предчувствий, ибо слишком отчетливо наблюдал, как нарастающий всеобщий интерес к его персоне вот-вот достигнет своего апогея и… А вот что именно «и», пока даже предположить не получалось. Что-то не просто назревало – давно уже вызрело, и чем этот переспелый «плод» для него обернется – неведомо. И только ли для него? Если о том, что конкретно затевается, и думать не стоило – при отсутствии точной информации высчитать параметры той самой ямы, в которой ему, судя по всему, придется отрабатывать все выданные ему авансы, не представлялось возможным – то кое-какие предварительные выводы напрашивались сами собой.

«Итак, сэр, что мы имеем? Дуньку бабы чуть не за косу в невесты волокут, князь с вами разве что не советуется, «особист» в лучшие друзья набивается, в вашем обществе водку… то есть вино пьянствует и «песни жалистные» под стенами монастыря распевает, Илларион… Вот только он один и молчит пока, хотя свое благорасположение выказал и откуда-то выкопал и сосватал в Ратное вместо покойного отца Михаила аж целого грека – отца Меркурия. При этом выправка у нового попа такая, что дедушка Корней обзавидуется. А про орден иеромонах вроде как и забыл.

Ну да, забыл он – аж три раза! Да еще прабабка Варвара Нинею с какой-то радости подогнала… Или Нинея ее? Хрен этих «бабушек» разберет.

Интересно, князь Туровский в этой очереди тоже стоит? Побыстрей бы вернулся, что ли: при нем хоть что-то прояснится…»

Помимо всего прочего, Мишку весьма настораживало, что к ажиотажу, бурлившему вокруг него, каким-то образом причастен дядюшка Никеша. Осторожный купчина, ранее истово придерживавшийся принципа «подальше от начальства – поближе к кухне» и не желавший светить круг своих интересов, а также истинное финансовое положение, стал слишком явственно обозначать свою близость к князьям. Причем не менее явственно было заметно его возбуждение – в иных условиях Ратников бы решил, что радостное, но чему радоваться-то? Тому, что племяннику громадную сумму должен? Не вязалось это не только с характером Никифора, но и вообще с образом мыслей любого купца, за исключением одного-единственного случая: купец сей пребывает в сладостном предвкушении ну о-очень большого куша.

Мало того, он даже боярина Федора обошел в каких-то подковерных играх; во всяком случае, из отдельных обмолвок дядьки и боярина Мишка сделал именно такой вывод. То, что шебуршение вокруг Дуньки как потенциальной невесты началось с его подачи, сомнений не вызывало. Конечно, без деда ни о каком сватовстве и речи не могло быть, но дело шло к тому, что Корнею просто не оставят выбора, и князья все решат в своем кругу, повязав воеводу этим родством по каким-то своим соображениям.

Судя по всему, Федор тоже это понял, так как зубами скрипел, но про Катю и не заикался, а то, что Евдокия стала крестной матерью Своятиным отрокам, прокомментировал только коротким кивком. Помрачнел, но не удивился.