Не проходите мимо. Роман-фельетон
Шрифт:
— Кто? — грозно вопросил он.
— Кому? — откликнулся Сваргунихин.
— Мы… вот… того… пораскинули мозгами… — начал Умудренский.
— Пораскинули? — закипая, сказал Тимофей Прохорович. — Мозгами, значит? А ну, покажите, как вы это делаете!
— Мы думали, как лучше… в интересах киноискусства… чтоб наш передовой торг… не стыдно чтоб…
— Минуточку спокойствия, — сказал Юрий. — Кабинету надо придать прежний вид. Начинается эпоха реставрации… Я попрошу вас, товарищ Умудренский, вынести отсюда эти штучки… Мы будем переснимать!
Расстроенный
Умудренский и Сваргунихин тем временем выкатывали бочки с пальмами в коридор. На днищах бочек зеленели буквы «Тянь-Шань»…
— Из-за чего сыр-бор городить? — взволнованным шопотом произнес Мартын. — Ведь в сценарии намалевано черным по белому: «Кадр 69 — хорошо обставленный кабинет начальника облторга». — И Благуша улыбнулся такой обезоруживающе-мягкой улыбкой, что Юрий не выдержал и отвел глаза. Улыбки Мартына на него действовали как-то демобилизующе. От них веяло такой добротой и умиротворением, что хотелось иногда броситься к Благуше на шею и доверчиво излагать ему наиболее интимные факты биографии.
— Благуша мне друг, но истина дороже, — тихо ответил Юрий. То, что он во-время отвернулся, спасло его от дезорганизующей улыбки друга.
— А ты что, не бачил таких пальмовых кабинетов? — продолжал Мартын. — Вспомни директора нашей студии хотя бы.
— Мы, кажется, договорились: ты не мешаешь снимать мне, я — тебе. Ты мною как осветителем был доволен? Ну, так услуга за услугу — встань-ка вон туда, а эту лампу расположи правее кресла…
Реставрация кабинета шла полным ходом. С начальника АХО пот лил как из ведра, а с агента по снабжению сыпался градом.
— Влияние Благуши. Любовь к верхним точкам, — сказал Юрий взбираясь на сейф.
Можаев запечатлел на пленку и смущенную улыбку Мартына, и выкатывание пальмы в коридор, и вынос Умудренским трех подозрительно неразговорчивых телефонных аппаратов.
— Бронзу захватите, — посоветовал Сваргунихину Юрий и слез с несгораемого шкафа. — Чревовещательную рыбку не забудьте вернуть.
Агент молча потащил фаршированную карандашами рыбину к двери. Когда он поравнялся с Умудренским, снимавшим со стены картину в золоченой раме, Юрий, пряча улыбку, негромко вскрикнул:
— Осторожнее!.. Картина… Ай!..
И не успел оператор досказать свою мысль, как Сваргунихин, не выпуская рыбы из рук, сделал гигантский скачок в сторону. Карандаши разлетелись по кабинету.
— Оригинальный глухой, — сказал Юрий. — Отчего он прыгает, как козел? Как это он расслышал мое предупреждение?
— У него инстинкт, — приходя на помощь союзнику и снимая раму, сказал Умудренский. — У них, у глухарей, это развито до чрезвычайности.
— Знавал я одного такого, — сказал Юрий. — Он
— Кого? — жалобно произнес Сваргунихин.
— Зайдите ко мне через час, — сказал Калинкин, воинственно шевеля бровями. — И захватите с собой справку от ушника… Побеседуем по душам.
Сваргунихин побрел из кабинета в полном расстройстве, даже не подобрав карандашей.
— И вы тоже зайдите ко мне вместе со Сваргунихиным!
— Улавливаю вашу мысль, — сразу погрустнел Умудренский и унес раму с невыясненной копией «Не ждали… Вернулся».
Кабинет постепенно приобретал повседневный облик. Начальник облторга, почувствовав себя в своей тарелке, занялся текущими делами.
— О съемке предупредите, — меж двумя телефонными разговорами сказал он операторам.
Мартын, озадаченный поворотом событий, добросовестно исполнял обязанности светотехника.
Юрий, то и дело прикладываясь к окуляру аппарата, старался не мешать сотрудникам, приносившим бумаги на подпись, и посетителям, которые, несмотря на неприемный день, все-таки прорвались к начальству.
Через час Калинкин не выдержал:
— Теперь я понимаю, почему у нас так плохи дела с фильмами… Если уж хроника возится с тремя кадрами целое утро, то что же художественникам делать остается? Может, отложим эти кадры на завтра?
— А мы уже всё сняли, — ответил Юрий, — камера включалась без предупреждения. Простите за муки. Не делитесь впечатлениями о съемке с вашими братьями и сестрами. Учтите, им это еще предстоит, а вы можете их испугать.
Можаев взял шляпу и раскланялся.
…Оставшись один и поразмыслив о том, в каком невыгодном свете предстал он перед приезжими, Тимофей Прохорович повелел немедленно вызвать незадачливых декораторов.
Глава облторга бушевал долго и громко. Куски фраз и обломки предложений долетали даже до котельной:
— …Весь торг опозорили!.. Знаю, что улавливаешь!.. Я тебе покажу «кого»… А ты на Сваргунихина не сваливай… А ты на Умудренского не сваливай!.. С глаз долой!..
Сотрудники припали к столам, ожидая конца грозы. По коридору промчался потный от страха Сваргунихин. Уши его вибрировали. Потом дверь кабинета отворилась, и все услышали драматический тенор Умудренского:
— Несправедливо! Такую кляксу на репутацию! Оклеветан! Ваше доверие для меня самое дорогое! Не вынесу! Руки на себя наложу!
И снова в торге наступила тишина.
— Отходит! — шептали сотрудники, косясь на двери кабинета.
Калинкин постепенно успокаивался. Если в первые мгновения после ухода Умудренского брови начторга бурно вздымались, как валы во время десятибалльного шторма, то теперь по челу его гуляли лишь небольшие волны, не грозящие никому из сотрудников крупной катастрофой. Начальник облторга был темпераментным человеком. Сотрудники, видя его во гневе, трепетали. Но стоило виновному, бия себя в грудь, покаяться, как Тимофей Прохорович смягчался. Впрочем, смягчался он так или иначе всегда. Такой уж у него был характер. Махнет рукой, скажет: