Не родись красивой...
Шрифт:
— С какой стати?
— Хочет еще кое-что разъяснить. И напутствовать. Первый заместитель вас просит… Даже, показалось мне, умоляет.
— Какой разгул демократии! Но любые разгулы подозрительны и опасны.
Парамошин не вполне владел своим дыханием — было ясно, что заодно умоляет и он: чтобы все было доведено до конца — утверждено, гарантировано!
— Я надеюсь, вы не откажете. Первому заместителю…
— Я отказывала стольким мужчинам разного ранга! — Ей захотелось его подразнить.
Лицо Парамошина выразило страдание.
— Это мне известно. Я пережил… Но Николай Николаевич
— Стало быть, вы за меня поручились? Не опасно ли это?
— Чтобы вы были рядом, я готов на все. Абсолютно на все.
— И даже навредить родине?
— Ну, зачем же…
— А затем, что я не стану объявлять диссидентов психопатами. Как это отзовется на вас?
— Да плевал я! — «Неужто опять по-северному, по-мужицки плюнет на пол, как это бывало раньше?» — с девчачьим любопытством зажалась Маша. Когда-то его простонародная лихость ей не была противна, а даже и завлекала. — На все я плевал! — повторил он.
«Ну, раз на все, значит, не плюнет!»
— Опомнитесь, Парамошин. Что на вас напало? Вы же потом пожалеете.
— Никто на меня не напал. Кроме…
Он блуждал и неистовствовал в дебрях… в потемках своих желаний. Тем более, что пространство между ними было совсем небольшим и замкнутым четырьмя стенами.
Министры приходили и уходили, а Николай Николаевич оставался. Его наименовали «непотопляемым». Но он отдавал себе отчет в том, что и непотопляемого можно при желании потопить, а несменяемого сменить. Поэтому противоаварийные средства были у него наготове. Он знал, в какой момент на какую кнопку нажать, в какой кабинет позволительно открыть дверь ногой, а в какой и рукой открывать не рекомендуется. Его же двери были панибратски распахнуты. Он, как говорили, «умел выслушивать».
В медицинское министерство устремлялись не за добрыми пожеланиями, а за спасением. Протянуть руку всем он мог лишь в буквальном смысле. А потому в первую очередь помогал тем, о ком предварительно просили по телефону, или тем, кого опасался. Но и не только им… За что прослыл демократом. Взгляд его почти неизменно выражал такую озабоченность чужими заботами и такое понимание чужих бед, точно беды регулярно придавливали его самого. При беседах с просителями он непременно снимал очки, чтобы дымчато-туманная пелена в мощной, словно бронированной роговой оправе не отделяла его от людской нужды.
Если исполнить просьбу не удавалось, а так бывало нередко, он сокрушался, заранее осознавая, что его должны понять и простить. На всякий случай была припасена цитата из классика: «Судите о людях не по результатам, а по намерениям, ибо результаты не всегда от них зависят». Намерения же его были неизменно благими.
К встречам с неординарными посетителями Николай Николаевич и готовился неординарно. Но что к нему явится столь из ряда вон выходящая женщина, он не ждал. Увидев Машу, он несуетливо привел и без того ухоженные волосы в состояние мягкой, солидной взволнованности, поскольку и сам взволновался. Он не был «из грязи да в князи», а, похоже, князем родился. Ухоженность
Натолкнувшись на Машу, разные мужские вкусы обретали единодушие… «Как они все отштампованы!» — досадовала она.
Конечно, он заранее продумал и мысленно отрепетировал их разговор. Но Машины достоинства, предугадать которые он не мог, не вписались в тактический план. Увертюрой он хотел завоевать ее человеческое доверие, а стал завоевывать женское. Думал начать с вельможного гостеприимства, а начал с ухаживания.
— Чай или кофе? Или коньяк?
— Вы разве пригласили меня к себе в гости? А мне сказали: на деловую беседу.
В первые минуты он и впрямь подзабыл, зачем приглашал ее. Запамятовав и о своем прославленном пуританстве, он в самом начале сделал то, что следовало сделать в конце: протянул визитную карточку, на которой был дописан фломастером номер тайного телефона. Маша могла бы издать «собрание» мужских визиток, если б хранила их.
Внешние данные окружавших Николая Николаевича сотрудниц медицинского министерства помогали ему день ото дня укреплять образ неприступного пуританина, а Машины данные этот образ молниеносно разрушили: все мнимое поддается мгновенному разрушению… «Любопытно, на какой минуте он пригласит меня присесть на диван?» — устав досадовать на похожесть ситуаций, кокетливо задумала Маша.
Он пригласил, как только принесли кофе.
— А коньяк? — с вызовом спросила она.
Он усмотрел в этом близкую перспективу, а она решила преподать свой привычный урок: коньяк и диван не будут отвергнуты, но это ничего ровным счетом не предварит.
— У меня к вам тоже есть просьба. Однако это потом… — сказала Маша.
Мужчины в таких случаях спешат обнадежить, дать взятку словесными обещаниями. И он последовал проторенной дорогой.
— Неужели, Мария Андреевна, я вам понадоблюсь? Хоть когда-нибудь? — мечтательно сопроводил он исчезновение своей визитки в Машиной сумочке.
— Я же сказала: вы уже мне необходимы.
— Я?! — предсказуемо загораясь, воскликнул он. — Чего пожелаете! Прикажите — и упаду на колени. Рухну… — так же игриво, как и она, но со знакомой ей внутренней мужской дрожью пообещал он. «И этот туда же? Со всею своей породистостью!» — Хотите, чтоб рухнул?
— А если войдут?
— Исключено.
Он гарантировал их встрече интимную безопасность.
— У меня мало времени, — обдала она его прохладной струей. И, усилив ее напор, добавила: — Муж меня ждет.
— Вы замужем? — не без сожаления произнес он. — Впрочем, было бы странно, если б вы оказались одной. — Парамошин, значит, не захотел знакомить его с подробностями Машиной биографии: это принадлежало ему. — И дети есть?
— Есть ребенок.
— И сколько ему?
— Столько же, сколько мужу.
Он принял это за кокетливую браваду:
— Понимаю… Ваш муж — счастливец! Но ведь любовь к ребенку что-то иное, чем…
Взбодренный этой истиной, он присел рядом с ней. Маша не отодвинулась, но увеличила расстояние между ними иным способом: