Не родись красивой...
Шрифт:
— Пойми: ревновать без повода — это банально. Но зато я, прозванный, как известно, оригиналом, и тут иду на оригинальные проявления! — Он обнял Полину Васильевну, а за реакцией обратился к жене: — Ты не ревнуешь?
— Перестань!
— Почему? По возрасту я как раз гожусь ей в мужья.
— Она выглядит гораздо моложе, чем ты.
— Браво! Нокаутирован. К счастью, любящею рукой. А потому продолжаю… Итак, я подвержен необычным, оригинальным чувствам. Вот, например, безумно люблю свою тещу!
Алексей Борисович не преувеличивал… Обожание, как он уверял, утвердилось
Думал ли он, что когда-нибудь сам станет объектом детективного разбирательства?
До женитьбы на Маше Алексей Борисович не засыпал без криминальных бестселлеров. И упоенно ждал свидания с ними… После женитьбы ожидания и упоения отданы были Маше. Но кое-что осталось и для бестселлеров.
Алексей Борисович не ревновал жену, потому что не позволял себе в ней усомниться. Прежде он считал себя донжуаном. Но превращать неисправимых женолюбов в неисправимых однолюбов было уникальным Машиным свойством.
Она же сама, поутру распрощавшись с мужем, томительно ждала вечера, а вечером — ночи. Он не накидывался на нее по-парамошински. «О, я не дорожу мятежным наслажденьем!» Пушкинская строка была путеводителем во всем, что дарила им ночь. Сперва он, повторяясь и повторяясь, недоверчиво относился к возможностям своего возраста. Иронизировал вслух, не страшась унижения. И тем сюрпризнее все происходило потом.
— У тебя со всеми так было? — тихо допытывалась она.
— Разве хоть что-нибудь и хоть с кем-нибудь может быть, как с тобой?
«И с первой женой тоже так не было?» — хотела спросить она. Но не спросила ни разу.
10
— Как повезло, что я вас настиг! — Парамошин произвел столь глубочайший вздох, будто загнал обратно в грудную клетку свое сердце. Которое удрало бы от него, выпрыгнуло наружу, не догони он Машу на лестнице, ведущей к гардеробу и выходу.
— Вот… от вашего кабинета! Личного… — Он протянул ключи так, точно это были ключи от ее судьбы. — Здесь и от двери, и от стола, и от сейфа. Отныне вы не будете находиться в толкучке, среди других.
— Что за странные почести?
— Я сообщу вам об этом и еще о многом, но там, наверху…
Парамошин не обманывал — он был исполнен серьезных намерений. Но когда дверь Машиного кабинета, скорей все же напоминавшего комнату, прочно захлопнулась, замкнутое пространство, на котором их было двое, разгорячило его необузданность. Он съедал Машу глазами, стаскивал с нее возбужденным взглядом одежду. Дед, ходивший на медведей, снова проснулся в нем.
— Откройте дверь!
— Сквозняк получится.
— Это лучше, чем духота.
Он с неловкой осторожностью приоткрыл.
— Это комната свиданий или ординаторская?
— Это кабинет главного психиатра! — ответил Парамошин, ликуя, что наглухо припечатал Машу к своей больнице.
— Как же это вы назначили меня, не испросив моего согласия?
— Назначило министерство. Но по моему представлению…
— Они и вы не учли, что я умею вникать только в истории болезней, а не в диссидентские истории.
Вадим Степанович неспешно полез во внутренний карман пиджака за каким-то решающим аргументом. Достал заклеенный конверт и протянул его Маше. Внутри лежала записка: «Маша, не отказывайся. Если хочешь меня спасти…»
— Это Спиноза? — спросила она.
— Так прозвали его в институте. Но в шутку, конечно.
— Нет, абсолютно всерьез. Он был самым умным на курсе.
— Кто это измерял? Кто высчитал?.. И как вам удалось узнать его почерк?
— Он посвящал мне стихи. — Вадим Степанович сник. — И в чем же выразилось его диссидентство?
Он снова воспрял.
— Как психиатру и заведующему больничным отделением Спинозе (ставлю это слово в кавычки!) предложили излечить одного… свихнувшегося на несогласиях и протестах. А Спиноза в ответ оповестил мировую общественность, что психиатрическое учреждение превращают в застенок. Тогда его самого попросили пройти курс лечения. Но уже в нашей больнице… Он согласился, если лечить его будете вы. Министерство надеется, что в результате он признает свое заблуждение. Откажется от ненормального своего навета. И признает, что ошибся из-за временного нарушения психики или, по крайней мере, нервного срыва.
— Вы, как я понимаю, изложили мои задачи? Что ж, я хочу его видеть.
— Сегодня нельзя.
— Почему?
— Нужно особое распоряжение министерства.
— Его охраняют?
— Ну какие у нас охранники! Обыкновенные санитары.
— Со смирительными рубашками?
— Если б он буйствовал… Тогда у нас не было бы ни малейших тревог. Но он спокоен и выглядит совершенно здоровым. В этом вся сложность заболевания. Он внятно растолковал зарубежной прессе свою бредовую точку зрения.
— Я хочу его видеть.
«Согласилась! Сдалась… Значит, как прежде, будем сотрудничать. И встречаться… И обсуждать. В этом-то случае обсуждать надо часто! Опять возникнут контакты. Сперва деловые, а после… Кто может предвидеть! — Отклонившись от интересов отечества, Парамошин вновь возбудился. — А опасности от их общений для меня нет никакой: она отвергла Спинозу со всеми его стихами еще в институте!»
— Есть еще одна просьба. До того как вы приступите к лечению, вам надо встретиться с заместителем министра Николаем Николаевичем Шереметевым. Первым заместителем!..