Шрифт:
ГлаваVIII
Не родись красивой…
Отрывок из романа «Веления рока»
Когда страну облетело известие о смерти Генерального Секретаря ЦК КПСС, Героя Социалистического Труда, четырежды Героя Советского Союза Леонида Ильича Брежнева, многие удивились. Ведь народ к тому времени уже начал подумывать, что он никогда не умрет, так и будет всегда руководить страной. А он вдруг взял и умер. Как тут не удивишься!
Смерть Героя Социалистического Труда Юрия Владимировича Андропова лишь вызвала легкое недоумение. Но похоронили его тоже пристойно, со всеми полагающимися Генеральным Секретарям ЦК КПСС почестями. На место покойного наспех избрали трижды Героя Социалистического Труда Черненко Константина Устиновича, самого немощного из всех вождей. Ему шел семьдесят четвертый год, был он больной и утомленный, во время телевизионных выступлений имел отрешенный вид, часто погружался в дремоту. Оттого-то многие
У секретаря парткома совхозной парторганизации Козлова в таких случаях никогда не выходила промашка, он еще при жизни Черненко приобрел в книжном магазине его фотографию в деревянной рамке, перевязал ее наискосок черной атласной ленточкой и, как говорится, до лучших времен приткнул свое творение в шкаф, за ровными стопками прошлогодних журналов «Агитатор». И вот теперь безо всякой суматохи самолично протер влажной тряпкой стол, стоявший в холле конторы, пододвинул его вплотную к беленой стене с панелью, окрашенной в ярко-зеленый цвет, и со всей партийной ответственностью водрузил на него траурный портрет усопшего.
В этот день в совхозе как раз был день получки. Мужчины и женщины, собравшиеся в конторе по этому поводу, обращали внимание на траурную фотографию покойного, словоохотливые делились своими впечатлениями о случившемся.
— Настрадался, бедный, перед смертью, натерпелся. Уж такой плохой, такой хворый был, а все заставляли его бумажки читать, о политике толковать, — вяло рассуждала одна из женщин, словно причитая. — И за какие грехи, Господи, выпала ему эта кара?
— Там у них полно членов ЦК КПСС, неужели не нашлось ни одного поядренее? — глубокомысленно поддержала ее другая.
Немолодой мужчина, стоявший рядом с ней, принялся размышлять о суете, о бесполезности жизни.
— Все к чему-то стремимся, куда-то спешим, — досадливо говорил он, — стараемся побольше денег заработать, а зачем? Сковырнешься, и все: хоть богатый ты, хоть бедный, там все одинаковы. В могилу с собой ничего не заберешь. Хорошо еще, если быстрая смерть, а то пойдут болезни, пожалуй, так настрадаешься, что и жизни будешь не рад.
— Дык, они того… подряд начали помирать? Один за другим… Какой уж по счету? — запинаясь, стал высказываться старик Антон Григорьевич. Он раньше никогда не выражал своего мнения прилюдно, а тут вдруг разговорился. — С этим делом все-таки, правда, что-то не так… — Он зевнул, потом почмокал губами. — Неспроста это, думаю… Я не разбираюсь в политике, мало ли что по телевизору болтают! Но тут все-таки что-то не ладно, я вам правду говорю… Вот кажется мне, что Бог их наказывает и все тут. Безбожники они. Мыслимо ли, самим впору с протянутой рукой идти, а они все недоразвитым странам помощь возют. Все добро раздали всяким неграм, вьетнамцам и еще этим… Забыл, как их…
— Латышам и эстонцам, — помог ему кто-то из толпы.
— Да нет, эти своими считаются… Хотя тоже присосались. Вот убей не вспомню… Ну, Бог с ними. Теперь вот наладили кажнюю ночь свет отключать, совсем нас за людей не считают.
— Не с твоей головой об этом рассуждать, — перебил его совхозный политинформатор. — Тут с умной-то головой не сообразишь что сказать, а ты куда со своей лезешь! Вон, — он обвел взглядом толпу, — люди стоят и молчат, вот и ты помалкивай. Сами ни черта не понимают, а языком болтают! Бог наказывает! Да ты знаешь, поскольку лет им было? Это ты у нас один такой долгожитель, тебе наверно уже сто лет, а ты все на виноградниках корячишься. А вот мы все до их годов и не доживем. Бог наказывает! Это ж додуматься надо, так сказать при всех людях!
— Что уж я корячусь? — обиделся Антон Григорьевич. — Работаю наравне со всеми. Потому, что внукам жить не на что. Что тут поделаешь?
— В конце концов, — разглядывая портрет покойного, говорил одетый в заношенную телогрейку невысокий мужчина из числа словоохотливых, — когда престарелый руководитель, даже и лучше, спокойнее. Жизнь идет потихоньку да идет: работа у всех есть, с голоду никто не умирает, никого не расстреливают, как при Сталине. Хорошо живем, лишь бы войны не было, а все остальное не страшно, мы ко всему привыкшие, все вытерпим. Старому человеку чего? Он ни на что не способен, ему самому до себя. А допусти до власти молодого, он такого наворочает, таких дров наломает! Мало не покажется.
— Оно и правильно, — поддержал мужчину в телогрейке шофер Петрович в сером затертом плаще и небритый, — молодым интересны всякие новшества, им не терпится проявить свои способности, а это дело опасное. Но теперь вот посмотришь. — Он достал из кармана аэрозоль от астмы, окропил рот, аккуратно убрал «пистолет» в карман плаща и, обведя глазами стол с портретом покойного, продолжил: — Посмотришь, поставят молодого, постыдятся американцев опять старика избирать. Иностранцам ведь тоже надоело присылать свои делегации на похороны.
Именно так и случилось, Петрович как в воду смотрел. Со смертью Черненко канули в Лету застойные, или, как еще их называли, застольные времена. Кресло Генерального Секретаря ЦК КПСС занял незабвенный Михаил Сергеевич Горбачев, молодой и энергичный. Он сказал: «Надо начать!», сделав в слове «начать» ударение на первый слог, и процесс пошел. От него страна услышала непривычные для уха слова: «перестройка», «гласность», «ускорение» и замаячил призрак заката коммунизма, обозначивший крушение несокрушимой советской империи. Эксперимент масонской ложи над человеческой природой оказался неудачным. История бесовства уголовных элементов в виде каторжников-большевиков и их приемников завершилась. Однако эта авантюра тянулась несколько десятилетий и обошлась России очень дорого. Только в тридцатые годы были уничтожены сотни тысяч людей. Загублен генофонд нации, упущены возможности в экономическом развитии! А каким мерилом измерить страдания всего народа, перенесшего неисчислимые беды!
Итак, начавшиеся в 1917 году первые опыты на России, отдельно взятой стране, «которую не жалко», прекратились. Масоны глубоко вздохнули и перевернули песочные весы.
х х х
Рабочие еще целый час простояли в конторе, они уже ни о чем не рассуждали, просто топтались на месте, ожидая, когда откроется в кассе окошечко и начнется выдача денег. А в бухгалтерии в это время развивалась кипучая деятельность: Никитична громко ораторствовала, давая повод слышавшим ее на всем первом этаже подумать, что они тут не дурака валяют, а разрываются на части от непосильного труда. Слышались голоса и других женщин, сидящих в бухгалтерии за столами, некоторые из них, воспользовавшись случаем, поочередно выходили из открытой двери и демонстрировали перед алчущими денег свои платья, прически, с серьезным конторским выражением на лицах поднимались на второй этаж или заглядывали в соседние кабинеты главного агронома, главного зоотехника, главного инженера и вновь возвращались. Вот уж кого трагическая весть о смерти вождя совершенно не встревожила! Проходя мимо портрета с траурной ленточкой, они даже не поворачивали головы в его сторону. «Я вынуждена поставить вопрос перед главным бухгалтером о необходимости в ближайшее время провести производственное совещание и принять решительные меры для повышения показателей, иначе премиальные уже не знаю чем обосновывать», — донесся категоричный голос Никитичны. Затем она сама появилась в холле и объявила собравшимся работягам:
— Ведомость по зарплате еще не готова. — И повелела: — Приходите завтра! — Посмотрела гордо на толпу, повернулась к ней спиной и захлопнула за собой дверь. Люди не сразу разошлись, а несколько минут еще постояли, переваривая информацию, потом с недовольным видом двинулись к выходу.
х х х
Март. Солнце светит, но не греет. Бывает, что и не светит, с утра до вечера не блеснет ни единый лучик, хотя теплые деньки уже не за горами. В такую погоду можно обувать и туфли, и сапоги, — все придется по сезону. Настя была довольна, что еще успеет походить в новых сапожках. Она предполагала, какие разговоры начнутся в конторе, когда увидят ее в них, поэтому не могла решить, что делать? С одной стороны, не терпелось пофорсить, пока позволяет погода, с другой — не хотелось бы пробуждать умолкшие сплетни. А такая история, она не сомневалась, произойдет непременно. Увидев ее в новых сапожках, все примутся строить догадки: кто бы это их подарил? И, конечно же, вспомнят о «камазисте». Как же поступить? Самое верное решение — прибрать их до осени, размышляла она, тогда, через полгода, наверняка все позабудут и о Кучерявом, и о том, как Семен бомбил окна; может быть, к тому времени они с Эрудитом если и не поженятся, то станут жить, не таясь от людей. Тогда, вероятно, ни у кого никаких вопросов не возникнет. Если кому интересно станет, пусть спрашивают сколько угодно, скрывать будет нечего. Сама же, однако, прекрасно знала, как бы сейчас ни размышляла, все равно ничего другого не придумает, все равно обует новые сапожки завтра же и пойдет в них на работу. Могла ли она поступить иначе? Разумеется — нет. Об этом даже смешно подумать — имея импортные сапожки и не показаться в них — вынести такую пытку не по силам ни одной женщине. Так что больше ломать голову было ни к чему. Настя и не стала.