Не случилось
Шрифт:
— Ваня, где же пульт?! — волновалась Надежда Яковлевна.
— А на диване! — почти кричал Иван Николаевич.
— Сейчас же начнется! — скрипели под нажимом Надежды Яковлевны ходунки.
— А вот проверим, кто из нас быстрее до дивана! — хихикал Иван Николаевич.
Лида смотрела на крыльцо. Пойдет или не пойдет, думала она, безмятежно слушая
— А Наденька пошла в ресторан, где пела Елена, — рассказывала Надежда Яковлевна, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в ходунки.
— Подождите! — волновался из инвалидного кресла Иван Николаевич. — Как она пошла в ресторан? Она что, выкупила платье?
— А я разве не сказала? — радостно рассмеялась Надежда Яковлевна. — Иван же выиграл в русскую рулетку! И выкупил Наденькино платье!
Лида стояла спиной к залу и смотрела в окно. Начинало смеркаться, снег во дворе дома престарелых в Хмельниках застыл толстой коркой, как подзаветрившийся крем на криво вышедшем торте. И как крем, он скрывал все уродства заброшенных, щербатых тропинок, деревьев с морщинистой черной корой, крыльца с тремя ступенями, продавленными, несмотря на то что из камня.
— А Елена-то хороша! — вставил Иван Николаевич.
Надежда Яковлевна шикнула на него, но, видимо, ремарка ее задела, потому что через пару секунд она сказала:
— Пошлая баба эта Елена. Даже скучная в своих хищных стремлениях.
Иван Николаевич не нашелся, что на это ответить. А Лида вздрогнула, как будто смертный сквозняк вдруг тронул ее между лопаток.
С крыльца под фонарь сползла тень, а за тенью появился Антипин. Сердце забухало у Лиды в горле. Антипин сделал два неуверенных шага от крыльца во двор, но остановился. Достал из кармана дубленки сигареты, закурил.
Лида не знала, какие хищнические стремления были у неведомой и неинтересной ей Елены из сериала, но про свое стремление она хорошо все знала.
Лида приехала в Хмельники из Бийска, от отчима и матери, спрашивавшей каждый день «исть будешь?», от беспросветного ужаса медучилища, от жизни, которая не шла, а ползла, и дом престарелых в Хмельниках стал для нее спасением от прошлого и обещанием любви.
Антипин выбросил в снег окурок. Лида с тихой улыбкой повернулась к старикам.
— Удивительное дело! — сказал Иван Николаевич. — А ведь я тоже в конце пятидесятых был в Харбине.
Надежда Яковлевна повернулась к нему.
— Не может быть, — сказала она, — просто невероятно! Потому что я приехала в Харбин в пятьдесят девятом году.
Лида вытащила из кармана зеркальце и осмотрела свое лицо.
— До сих пор помню, как есть в тот день хотелось, — сказала Надежда Яковлевна. — Думала, может, булочку куплю, а там ничего совсем не было. Только, знаете, на вокзале продавали мешочки такие из белого теста…
— А внутри жареный рис! — закончил Иван Николаевич.
Как трепещет сердце, как вздрагивают плечи, как тонкие волоски на спине встают дыбом, когда он целует ее в маленькую впадину между плечом и шеей. Они лежат на застеленной простыней со штампом тахте в комнате отдыха персонала, и все уже кончилось, но Лида никак не может остановиться, она гладит его плечи, она касается кончиком языка щетины на его подбородке.
— Как быстро тебе это все надоест, — Антипин не спрашивает, а как будто приглашает ее к совместному размышлению над этим вопросом.
Раньше Лида на такие слова сразу начинала плакать, а теперь — ничего, привыкла. Теперь она просто молчит, положив голову ему на грудь, и слушает, как ровно бьется его сердце. Как он может так не ценить себя? Он! Такой умный, тонкий, такой талантливый. Его статьи по психиатрии ведь московские журналы печатали… И будут печатать! Если он напишет. Он, правда, ничего не пишет, а когда она робко интересуется, почему — он ей отвечает желчно: потому что моя специализация последние десять лет — старческая деменция. И вроде как нечего на это возразить — кому интересна старческая деменция?.. Но это ведь глупости, одергивает себя Лида. Его лишь надо подтолкнуть. Бесконечной любовью вернуть ему веру в себя. И тогда… Тогда, улыбается Лида, и статьи будут, и признание в научном мире, может, он вообще на ней женится.
На ужин давали рыбный салат, курицу с макаронами и по шоколадной конфете. Надежда Яковлевна с Иваном Николаевичем сидели в уголке, оставленные на время ужина ходунки обтирала толстыми боками кошка Лапочка.
— У меня на Сунгарийском проспекте комната была! — рассказывал Иван Николаевич. — Вот прямо на углу дома, где ресторан, в котором Иван стрелялся…
— Ах, я помню! — вставляла Надежда Яковлевна. — Там еще арахис позолоченный висел…
— Да! Висел! — подтверждал Иван Николаевич. — Как же удивительно, что мы с вами, не зная друг друга, в одно и то же время были в одном и том же городе и ходили в один и тот же ресторан!
— Поразительно! — соглашалась Надежда Яковлевна. — Я ведь все-все забыла: и арахис, и ресторан, и Сунгарийский проспект, а теперь, благодаря телевизору, все как будто стало всплывать из памяти…
— И у меня! — подтверждал Иван Николаевич. — Такое странное ощущение, словно целая жизнь пряталась во мне, скрывалась, а теперь, можно сказать, перед самой смертью вдруг решила мне показаться…
— Ой, типун вам на язык! — оборвала Надежда Яковлевна.
— Типун не типун, а вечно жить не будем, — парировал Иван Николаевич.
Мимо стола прошла санитарка Евсеева, толстая баба, зачем-то вечно прятавшая свою доброту под нарочитой грубостью.
— Хватит болтать, жрите уже! — сказала Евсеева. — А то они болтают, а меня дети ждут!
— Давайте свою конфету, — шепотом произнесла Надежда Яковлевна, когда Евсеева удалилась, — у меня в тумбочке еще есть, мы с вами соединим, и Рождество встретим.