Не спрашивайте меня ни о чем
Шрифт:
— Мы завтра приедем, — сказала Диана.
Они пытались нас уговорить.
— Мои будут беспокоиться. Я не предупредила.
— Мы завтра приедем, — пообещал я.
И костер остался меж дюнами и морем. Остались темные фигурки, двигавшиеся в красных отблесках пламени, и остались голоса и смех.
Мы спустились с дюны, и нас объял хмель душной ночи. Аромат травы, ночные фиалки, светлячки с их крошечными фонариками… Пряный и густой запах хвои… Мы забрели в царство призраков… Где-то высоко в вершинах сосен блестела
Я вел велосипед; он вдруг сделался легкий-легкий, казалось, сам покатился бы вперед, отпусти только руки.
Диана шла за мной. Ступала в мои влажные следы. Мы шагали молча и не перебросились ни словом с того времени, как шли от костра.
Вдруг я споткнулся, даже не понял обо что, и велосипед приземлился по одну сторону тропы, я по другую.
Влажный, мягкий мох у лица… Ночная фиалка забралась ко мне в нос, светлячок в рот.
Я перевернулся в мягкой постели на спину и высунул кончик языка, на котором сидел светлячок, помахивая своим фонариком.
Огонек отразился в глазах Дианы. Она завороженно смотрела на него, она протягивала мне руку.
Ее теплые пальцы крепко обхватили мою ладонь, я я держал их и не отпускал…
Она хотела помочь мне подняться. Но она не знала, что я, может, вовсе и не желаю… что я хочу лежать, лежать здесь во мху до самого утра, и ощущать рядом ее, и видеть светлячки в ее глазах. И чтобы губы ее были как ночные фиалки в этом опьяняющем, душном аромате летней ночи…
Ее пальцы сжимались крепче, она хотела помочь мне подняться, но рука моя излучала в нее то светлое свечение, что жило во мне, и оно отнимало у нее силы… Рука моя медленно опускалась вниз, к темному ковру мха, и вела за собой ее… И вдруг среди потаенного молчания сосен послышался ее шепот, рука моя ослабела, в ее руку влилась сила, и я поднялся…
Мы ехали по самой середине шоссе, по тусклой лунной дорожке, а потом надо было свернуть направо.
Я поворачивал руль, но велосипед не слушался и катил себе прямо.
Катил себе дальше и свернул на какой-то другойухабистый проселок, и там нас качало, словно на волнах.
Переднее колесо врезалось в калитку, скрипнула единственная петля… Калитка покачалась, жалобно прохрипела в последний раз и повалилась.
Было тихо. Опять стрекотали кузнечики. Опять лила свой свет на запущенный сад луна. Обшарпанный домишко спал, чернели окна.
Велосипед улегся на лопухи и крапиву.
Луна осветила нам путь через веранду, и светлый квадратик выделил в темноте лестницу, которая все-таки еще не обвалилась.
Я пробирался следом за Дианой.
— Не хочу я к дону Педро, — голос мой звучал незнакомо.
— Да, да… — отозвалась она, не оглядываясь.
Она поднялась на лестницу, и ступенька тоскливо скрипнула в тишине…
Мне вдруг захотелось, чтобы лестница рухнула, рухнула сейчас же — только бы мне не подниматься наверх…
Проглотил подступивший к горлу ком. Лестница не обвалилась. Я знал, что именно теперьона не обрушится. И я знал, что дона Педро здесь нет.
Я слышал каждый шаг Дианы… Я поставил ногу на первую ступеньку, потом на вторую.
Я стоял на лестнице, которая вела наверх.
— Иди, иди… — соскользнул ко мне ее шепот.
— Иду… — Голос мой взлетел к запертой двери, там Диана искала ключ под ковриком.
Она открыла дверь, и мастерская обозначилась в темноте бледным прямоугольником.
Я поднимался все выше, и лестница была длиной в десять тысяч лет, хотя потом мне казалось, что я поднялся за одну секунду.
Я следовал за ней через просторную комнату, в которой однажды побывал, и круглая луна опять смотрела на меня и смеялась.
Она зажгла свечу. Только одну свечку.
— Не хочу я видеть дона Педро! — сказал я еще раз, но она сказала, что его тут нет. А где же он, глупо спросил я. Нет его здесь, нету, нету, нету.
Я отворял дверь и не смотрел на нее, на Диану. Отворял долго. Потом шел дальше, в другую комнату, шел, покуда не уперся в стену, увешанную акварелями.
Серый зимний день. Снег, снег, белый снег на черной земле. Идут люди. Мальчишки бросаются белыми снежками. И я, я тоже снег в горсти, белый снег. Бездумье. Белый снег в горсти, присесть, залепить в кого-то. Детство. Белый снег, черная земля. Снежинки на ладони тают.
И тут я почувствовал, что мое сердце бьется гулкими толчками. Я совсем позабыл о том, что у меня есть сердце.
В комнате было тихо.
Я обернулся.
Диана лежала в постели. Белая простыня.
Я задул свечку. Растворил окно и впустил в комнату ночные звуки.
Вдали, за вершинами сосен шептало море. Маленький теленок пощипывал травку на светлом лугу. В кустах пиликали на скрипках кузнечики. Стрекозы пересчитывали шишки на соснах. Ночные бабочки дразнили луну. В плечо вцепилась летучая мышь и ультразвуковым голосом рассказывала о своих приключениях…
Время бежало. Словно атомные часы, я ощущал миллионные доли секунды.
И потом зазвенел ее смех серебристым колокольчиком, тихим серебряным колокольчиком.
Досказав одну историю, нетопырь, захлебываясь, принялся тоненько цедить следующую, пока в плечо не вцепился другой нетопырь, прогнал первого и сказал: чего ты, болван, стоишь — иди!Сейчас, сказал я, еще только капельку…
Нетопырь ущипнул меня за ухо, и я пошел.
Я шел через комнату. К стулу, на котором лежало ее платьице салатного цвета.
Чего ты медлишь! — сипел нетопырь. Я снял кеды и джинсы, рубашку. Я был на пляже. Иди же, иди, опять подгонял он и бил меня крылышками по голове, и в комнате не стихал перезвон серебряных колокольчиков.
Я плыл сквозь лунное море и сквозь миллионы водорослей ее глаз. Нетопырь вцепился мне в волосы и шептал: да-да, смелей, смелей. Но я теперь его не слушал, и он улетел, я даже не заметил когда.