Не стать насекомым
Шрифт:
В 1834 году, когда начинал Белинский, литература и искусство было делом, в основном, аристократии. Не в том смысле, что лишь аристократия имела право творить, а в том, что судить о творчестве, оценивать, диктовать моду, вкусы, дискутировать и т. п. считалось делом аристократии. Люди вроде Алексея Кольцова воспринимались как нечто из ряда вон выходящее — говоря о его стихотворениях, критики непременно упоминали, что он «прасол»; Белинский не раз издевался над этим уточнением…
В наброске 1831 года Пушкин попытался доказать, что принадлежность писателей «хорошему обществу», их благовоспитанность и порядочность «литературы не касается»; к сожалению, набросок этот, как и подавляющее большинство критических опытов Пушкина, остался неоконченным и был опубликован спустя
Может быть, это звучит пафосно, но, на мой взгляд, так оно и есть… Русская литература знает немало критиков умных, с тонким слухом, обладавших большим талантом. Но лишь единицы привлекают интерес будущих, не своих, поколений. Известны ли сегодня кому-то кроме горстки специалистов, например, Павел Анненков, Скабичевский, Зайцев, Протопопов, Измайлов? О них вспоминают зачастую лишь в связи с тем писателем, о котором они сказали несколько ярких слов, чтоб привести эти слова в своей статье, докладе, реферате, монографии. Сами по себе такие критики со всем своим часто большим творческим наследием неинтересны. Они канули в Лету. Белинский же среди тех немногих, кто продолжает быть актуальным и сегодня.
Да, могут возразить, что нынче и к Белинскому обращаются лишь специалисты. К сожалению, это так. Но, уверен, это кратковременный период — некоторая передышка общества после того, как его на протяжении нескольких десятилетий усиленно пичкали революционными демократами. Возвращение Белинского, по крайней мере, в литературу уже пусть медленно, но происходит… Сейчас совершенно забыт, к примеру, Дмитрий Писарев, и, судя по всему, есть силы, которые не хотят, чтобы о нём вспоминали — если общество вдруг дружно начнёт читать статьи Писарева (очень живые и своевременные), это может привести к процессу, который раньше называли «брожение умов». Умы же современных людей (подавляющего большинства) закостенелы, неразвиты, ленивы.
Может быть, не стоило бы сегодня возвращаться и к Белинскому, и к Писареву. Оставить их там, в их XIX столетии, в советской эпохе, когда их сделали чуть ли не иконами. Но последние двадцать относительно свободных лет не дали нам новых больших критиков, точнее, мыслителей, которые бы размышляли о России, её народе, опираясь на литературу. Талантливых много, а больших не видно. Нет безустанно бомбардирующих ленивое общество своими статьями-ядрами… А двадцать лет — срок немалый. Даже десять. (Творческий путь Белинского укладывается в неполные пятнадцать лет, Писарева — в девять, Константина Аксакова (как критика) — в восемнадцать, Аполлона Григорьева — в неполные двадцать.)
Конечно, смешно было бы утверждать, что Виссарион Белинский был неким идеальным критиком, гением мысли. Его неистовость отталкивала и от него самого, и от того направления литературы, которое он проповедовал, многих потенциальных сторонников.
Ошибкой Белинского я считаю непримиримую войну со славянофилами. И Белинский со своими немногочисленными соратниками (точное определение им дать сложно, это были не западники в чистом виде, не либералы; условно назову их демократами, хотя Белинского демократом назвать никак нельзя — «люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью»), и славянофилы (особенно младшие их представители — Константин Аксаков, Юрий Самарин) были, в общем-то, очень близки по взглядам, вышли из одного кружка. Точнее, таких кружков — «московских гостиных», как называл их Герцен, — было несколько… Какое-то время — 1830-е, самое начало 1840-х — поколение московской молодёжи часто встречалось, спорило, вырабатывало свои взгляды на жизнь. Люди на пять-десять лет старше их,
Но вернусь к войне неистового Виссариона со славянофилами…
Она началась с полемики Белинского и Константина Аксакова по поводу «Мёртвых душ» летом 1842 года и принесла русской литературе, на мой взгляд, много вреда. С одной стороны, она ожесточила Аксакова против Белинского и его соратников и заставила влиться в круг Хомякова, Киреевских, Языкова, намного более косных, чем сам тогда ещё совсем молодой Аксаков. С другой стороны, Белинский, растратив пыл души на эту полемику, практически ничего (и это может удивить) не сказал о самих «Мёртвых душах». Точнее, не сказал того, что, по всей видимости, собирался.
Вот нечто вроде рецензии на поэму в № 7 «Отечественных записок». Но это действительно нечто вроде, так как о самом произведении мы в ней почти ничего не найдём, кроме того, что это великое произведение и оно требует изучения. Впрочем, Белинский обещает поговорить о «Мёртвых душах» подробно «скоро в своё время и в своём месте»… В следующем номере журнала Белинский возвращается к поэме Гоголя, но лишь затем, чтобы разгромить идею статьи Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождение Чичикова, или Мёртвые души». Идея была такой: «Пред нами возникает новый характер создания, является оправдание целой сферы поэзии, сферы, давно унижаемой; древний эпос восстаёт перед нами». И Аксаков довольно определённо приравнивает «Мёртвые души» к «Илиаде» Гомера.
Белинский в своей небольшой (шесть журнальных страниц) статье зло высмеивает такое сравнение. В пылу спора он задевает и Гоголя, принижает значение «Мёртвых душ»: «…Гоголь великий русский поэт, не более; «Мёртвые души» его — тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение. <…> Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества, и тем менее может он иметь какое-либо значение вне России. Но это-то самое и составляет его важность, его глубокое значение и его — скажем смело — колоссальное величие для нас, русских. Тут нечего и упоминать о Гомере и Шекспире, нечего и путать чужих в свои семейные тайны. «Мёртвые души» стоят «Илиады», но только для России: для всех же других стран их значение мертво и непонятно».
По воспоминаниям современников, Константин Аксаков был взбешён разгромной статьёй Белинского, тем более что, объявляя «Мёртвые души» эпосом, он наверняка опирался на слова самого Белинского из статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой тот назвал «Тараса Бульбу» эпопеей, огромной картиной в тесных рамках, достойной Гомера. И далее: «Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая в её героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?..» Но в «Мёртвых душах» Белинский увидел произведение социальное, и отказал ему в эпической основе, в общем-то довольно явной.
Последовал резкий ответ Аксакова, Белинский отозвался ещё более резким «Объяснением…», в котором готов был уже сравнивать «Мёртвые души» с чем угодно, например, с романами Вальтера Скотта, но только не с «Илиадой». И то ли искренне, то ли в полемической злости Белинский даёт своё определение современного эпоса как исключительно исторического романа. В данном случае мне лично ближе мысль Аксакова, который видел эпос не в содержании того или иного произведения, а в эпическом созерцании. «…И только у одного Гоголя видим мы это созерцание».