Не убий
Шрифт:
Охваченная, как пылающий стог, огнем мщения, бухгалтерша узнала, что накануне отъезда инженер побывает в райцентре, купит дочери платьице и туфли, заглянет и в парк: большой любитель пива не может не посетить павильончик с этим напитком. Задумав убийство, бухгалтерша стала облегчать работу милиции. “Нож я заберу с собой!” — предупредила она официантку после завтрака и глянула на нее так, что никаких сомнений не оставалось, для чего сует она в сумочку тупой и короткий столовый нож. В райцентре бухгалтерша направилась в мастерскую, где ей навострили орудие преступления, причем парню за наждаком она, обворожительно улыбаясь, сообщила, что кое-кому сегодня будет “каюк”. Оделась, кстати, особо запоминающе: красный плащ, зеленый берет, оранжевая сумка. В тире, после многих попыток влепить пулю в фигурку медведя, она наконец-то опрокинула косолапого и громко оповестила: “Вот так я разделаюсь сегодня с одним типом!”. В разных вариантах была повторена эта мысль — применительно и к мельнице, начавшей махать крыльями, и к зайцу, полетевшему кувырком. Эффектная, красивая, она собрала толпу гогочущих мужиков и на вопрос, уж не из этой мелкашки будет убивать, вырвала из сумочки нож и всадила его с размаху в барьер, отделявший стрелков от жестяных мишеней.
Инженера она заманила в кусты около павильона и нанесла ему всего один удар, в самое сердце, но лезвие скользнуло по ребру. Потекла кровь, бухгалтерша преспокойно уехала в дом отдыха. Пассажиры автобуса надолго запомнили ее улыбку. Инженера же подобрала “скорая”, в машине он потерял сознание. Милиция быстро вышла на бухгалтершу. Она глупо отрицала все, но когда узнала о несмертельном ранении, в отчаянии заорала: “Я же в сердце метила!”.
Студент, подзывавший милицию копилкой, и женщина, ножом в руке оповещавшая о себе, — действия, никак процессуально не связанные, два происшествия, разнесенные по времени и месту, и все же Кобзев нашел то общее в них, что подвигнуло мысль на, ему казалось, открытие.
Люди, живые люди с недремлющим инстинктом самосохранения несли в существе своем, того не сознавая, библейские заповеди. Генетически! От амеб, птиц, гадов и обезьян полученные вместе с потребностью питаться и размножаться. Изначально! И “не убий” выражало не социальный опыт, а насущную и вечную биологическую необходимость. Иначе — тотальное самоистребление, потому-то законы популяции и воздвигли запреты убивать, вложили в людей отвращение к трупам и боязнь покойников.
Обвинительные заключения написаны, плачущий парнишка и отчаявшаяся женщина еще томились в ожидании суда, а Кобзев уже допрашивал другого преступника, признание которого в убийстве не за горами, но эффектный жест с указанием на сарай, где лежит окровавленный топор, так и не совершился: и сарай не тот, и на топоре ни единого отпечатка пальцев, и кровь не человеческая… А ведь все сходилось вроде бы, и убийца таких следов наоставлял, что их хватило бы на полное изобличение его без всяких там очных ставок и опознаний, и в Кобзева вкралось сомнение в безошибочности его формулы, он едва не впал в бешенство, когда убийца превратился в свидетеля и презрительно на прощание ухмыльнулся, покидая следственный изолятор. А ведь по всем обстоятельствам дела некий гражданин видел этого не попавшего за решетку убийцу — воочию видел, в упор, за секунду до того, как тот выстрелил, — видел и отказался дать показания, и лишь через неделю оперативники шепнули Кобзеву: свидетель потому промолчал, что скажи он — и жена узнала бы, у какой бабы был ее благоверный в ту ночь.
А потом повалили дела, одно другого краше и запутаннее, все под классический детектив, когда в замкнутом пространстве убивают наимерзейшего человечка, а добропорядочное окружение дружно бубнит: ничего не слышали, ничего не видели. Тут иным теориям прийти впору, такой хотя бы: чем больше людей причастны к убийству, тем изощреннее заметают они следы, ведущие от убитого к ним, и если теорийке этой дать расширенное толкование, то ведь безразличие, бесчувственность людских масс к убиению незнакомого им человека — это ведь соучастие в убийстве! И страшным представлялся год того века, когда к убитому на улице человеку не поспешит опергруппа со следователем и экспертом.
Вползла в него эта теорийка и переплелась с другой, душу тревожившей: в наглом грабителе последней крошки у бедняка приходилось видеть обычнейшего человека, иначе не разговоришь его на допросах, не упрячешь за решетку, и кто растревожился и кто описал муки следователя, вынужденного изо дня в день видеть перед собой нелюдей в человеческом обличье?
И еще, и еще, и еще… Забылись все формулы и теории, и ни одна на ум не приходила, потому что служба государственная втягивала в следственно-прокурорский быт, приноравливала к вонючим кабинетам и затхлым камерам, к запахам разверстого человеческого тела и сочащегося парного человеческого мяса; обострилось обоняние, и трупа еще не видно в комнате, а ощущаемый запах лежалого исподнего белья указывает: пятый день пошел с минуты, когда жизнь погасла; уже не пугала способность по позе, становящейся естественной, отличать мертвого от живого, и все легче оказывалась ноша тяжкой повинности мириться с тем, что коллеги его и сарай возводят, где им хочется, и топор подбрасывают, и кровушкой чужой поливают его; государева служба заставляла видеть в человеке сразу и свидетеля, и подозреваемого, и преступника — еще до того, как человек приходил к нему с повесткой; та же служба принуждала исполнять пропитанный ложью процессуальный кодекс и скрывать, упрятывать в себе пробивавшиеся догадки о незыблемом праве людей убивать друг друга…
Сколько ни служил правосудию, сколько обвинительных заключений, людей под расстрел подводящих, ни написал, в душе, как в клетке, испуганной птицею билась мысль: да почему ж убиваются люди, когда же придет конец этому безумию?
И о заповеди размышлял, той, которая запрещает убийство, но тем самым и вводит убийство в норму; об инстинкте, заставляющем человека отводить от себя все подозрения следователя и обманывать его, и инстинкт этот учитывался правом, закон не карал преступника за дачу ложных показаний, за вранье в старину секли розгами, а ныне обычно онемевшего свидетеля наказывали (и то редко) штрафами.
Жилось и служилось, плохо жилось и служилось. Жена родила дочь, потом сына, кабинет оставался кабинетом, менялась табличка на двери да вывеска на здании. Кобзева уже звали к убийствам загадочно-мрачным, когда бессильны психиатры Сербского. Был молодым — сам выезжал на место преступлений, и так получалось, что чаще всего не фарами, не фонарями освещался берег затхлой реки или узкий проход меж помойных баков, а первыми лучами солнца; почему-то с восходом его умерший предъявлял свое тело Кобзеву, именно в те минуты, что даны человеческим ощущениям, чтоб утренняя свежесть, светлеющий восток и еле слышный гул просыпающегося города еще раз напомнили: ты — еще живой, ты способен умиляться краскам утра и запахам его… Пока живой. И пока способен стоять у сброса конвейерной ленты, доставляющей умерших на тот свет. Где-то в самом начале механизма бытия акушерки принимали квохчущие комочки, бережно укладывали их на ленту; и судьи укладывали на ту же движущуюся ленту приговоренных к расстрелу. Вечный кругооборот жизни, заставляющий думать о неначертанных законах всегда естественной убыли населения, ибо при всех расчетах всегда получалось: смерть такое же благо, как и жизнь.
Так жадно ощущался день с его запахами бытия, что приходилось заглушать в себе чувства, и Кобзев склонялся над трупом, опытом наученный точно определять время, когда прут арматуры, кирпич или соединенные на шее пальцы делали живого человека умершим. Такой человек мертв только для убийцы, для всех остальных он живой и действующий. Его еще могут подзывать к телефону, на его имя приходить телеграммы, и лишь спустя много часов приедет он на каталке к оцинкованному столу морга и превратится в труп…
Не у вонючих помойных баков текли такие мысли, им отводилось время только дома, когда захлопнутая дверь квартиры отрезала его от всех кодексов, которые только потому имеют законно-правовую силу, что не считают убийство ближнего обычаем. Каждый человек может убить любого человека, примеров чему тьма, и грех не обуза, не ярмо, не достояние отдельного человека, грех убийства размазан по всему двуногому стаду и как всякий грех сладостен и притягателен, что уже давно заметил Кобзев и с выгодой для себя использовал, особенно — при допросах в тюрьмах, когда ловил на себе — не боковым даже, а каким-то потайным зрением — ласково-угодливый взгляд зверя, зовущего добычу в яму, в западню, в бездонный, обольстительный своей вседозволенностью мир смертника: человек, в этом мире хотя бы мысленно побывавший, равняет спасение с гибелью, жизнь со смертью, и нет для него мостков между светом и тьмою, он — над всеми людьми, ему все дозволено, и тебе, следователь, тоже, вот и давай вместе выбираться на волю, ты ведь уже мой… Этого завораживающего взгляда и добивался Кобзев, наступал его час: преступник сам летел в уготованную следователю яму; в камере он взвесил все добытые не без его помощи улики, сам оценил их своим уголовно-правовым знанием, сцепил, понял, что изобличен и что увесистый камень в следственном деле потянет его на дно, а свет мгновенно затянется черной мглой. “Пиши”, — придвигал Кобзев черному собеседнику лист бумаги, и взгляд того размывался покорной скукою тюрьмы.
Из ленинградской квартиры — в московскую, но и здесь не сиделось, стали частыми поездки по стране, приходилось выслушивать жалобы коллег в глухих райцентрах Нечерноземья и признавать дикую правду: городишки эти жестокостью местных убийц возмещали убогость бытия и малолюдность улиц. Чем удобна его внешность, так тем, что никого не подавляет, при Кобзеве не стеснялись говорить напрямую, ругали почем зря высокое начальство, постановления Верховных Судов, комментарии к кодексам и сами кодексы. Понятые, к примеру, — где взять их для осмотра места происшествия, если ночь и вокруг безлюдье? Но еще хуже, когда они под рукой, в соседней квартире, и две трепливые бабенки разнесут по всему городу, где и как производился обыск и что нашли… И до понятых ли вообще, когда на следователе висит сорок-пятьдесят дел, и дела не такой, конечно, сложности, как то, из-за которого прикатил из Москвы товарищ, но тем не менее…