Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак

Лейкин Николай Александрович

XVIII

За чаем Петр Михайлович долго уговаривал дочь и зятя как-нибудь примириться и «жить ладком», но все это ни к чему не привело. Катерина Петровна отмалчивалась, кусала платок и сидела отвернувшись от мужа.

– Ну, гуляй, девушка, гуляй, да дела не забывай… – сказал сам себе Петр Михайлович и поднялся из-за стола, по трактирной привычке опрокинув стакан кверху дном. – В лавку идти надо.

– Да и мне на службу пора… – проговорил Порфирий Васильевич. – Пойдемте вместе, папенька. А ты, Катерина Петровна, закажи обед. Там папенька поросенка, гуся и две курочки нам в подарок принес, так вот можно курочку зажарить. Или нет. С какой стати жарить? Ты ее свари, так нам два блюда будет. Из навара

суп, а сама курица на второе пойдет. Можно с рисом сделать. А суп с манной крупой. И дешево, и сердито. Вот, папашенька, я во всем экономию люблю, а она это называет сквалыжничеством. Ну, я сейчас…

Порфирий Васильевич отправился к себе в кабинет и попробовал, запер ли он у письменного стола замки. В письменном столе лежали взятые в залог портсигары, и он опасался, как бы Катерина Петровна не забралась туда и не попортила их. Из предосторожности он запер туда и бобровую шапку.

– Теперь я готов… – сказал он тестю, появляясь в прихожей. – Прощайте, Катерина Петровна, – обратился он к жене, наклонился, хотел ее поцеловать, но она отшатнулась от него.

– Оставьте, оставьте, пожалуйста, не желаю… – проговорила она.

Порфирий Васильевич кивнул на нее тестю и сказал:

– И вот так уж несколько дней-с…

– Ну, милые бранятся, только тешатся, – отвечал отец, чтобы что-нибудь сказать в оправдание дочери.

– Какая уж тут потеха, Петр Михайлыч! А ежели бы вы знали, что вчера из-за канделябров этих бронзовых было! Нет, у ней ужасный характер! А сама на меня жалуется. Ах, кстати, о канделябрах, папашенька… – прибавил Порфирий Васильевич, надевая на себя пальто. – Не купите ли вы у меня эти канделябры? Я с вас по-родственному пятьдесят пять рублей взял бы, хотя мне наверное за них семьдесят пять дадут.

– Куда мне с ними! У нас есть канделябры, – отказался Петр Михайлович и, еще раз чмокнув дочь в щеку, вышел вместе с зятем на лестницу.

Катерина Петровна захлопнула за ними дверь.

«Алтынник… Грошовник… Маклак… – думала она про мужа. – Еще смеет свои грабительские вещи папашеньке предлагать! А обед, обед. Даром провизию получил и тут сквалыжничает. Назло ему закажу кухарке к обеду суп из говядины с клецками, поросенка отварного и курицу жареную. Что мне стесняться и голодом себя морить! Ведь провизию папенька мне принес, а не ему. Да и вообще здесь все мое».

Она позвала кухарку и заказала обед, как сама решила.

– Поросенок-то велик будет, – заметила кухарка. – Куда вам с барином цельного поросенка? Я отрублю да отварю половину, а остальное в другой раз на жаркое пойдет.

– Нет, всего, всего отвари, – с каким-то злорадством сказала Катерина Петровна.

Оставшись одна, она стала бродить по комнатам – и грустно, грустно ей сделалось. Вся обстановка нового гнезда благодаря мужу, который был ей теперь противен, была ей тоже противна.

«Что это за жизнь, помилуйте! – мелькало у ней в голове. – Ну, а дальше-то что будет? Дальше ведь еще хуже будет. Уж ежели так называемый медовый месяц на мою долю такой выдался, то что же потом-то должно быть?»

Слезы подступали ей к горлу.

«Что потом-то? Потом-то что будет? – спрашивала она себя, вдумывалась, не находила исхода, не видала даже легкого просвета, опустившись в спальной на диванчик, горько заплакала.

Выплакавшись, она взяла книжку романа, попробовала читать, чтоб развлечься, но не могла: она не понимала читаного. Голова ее ничего не могла усвоить, до того Катерина Петровна была расстроена.

«Пойти разве к маменьке? – мелькнуло у ней в голове, но она тотчас же отказалась от этой мысли. – Что я там буду делать? – спрашивала она себя. – Опять то же, что вчера. Опять те же упрашиванья покориться, слюбиться, жить ладком. А чему я покорюсь? Я даже не знаю, чему я покориться должна. Вместе с ним ростовщичествовать? Вместе залоги принимать? Он в канцелярии бобровые шапки и портсигары будет принимать в залог, а я здесь дома – платки от кухарок с нашего двора?

Ведь покориться ему, стало быть, надо так делать: сквалыжничать в обеде, морить себя голодом, заказывать котлеты из вчерашней суповой говядины. И это из хорошей-то сытной жизни при отце и матери! Получила в приданое двадцать тысяч вещами и деньгами и мори себя голодом, обнимайся с ростовщиком, который противен, мерзок… Нет, не хочу я этого! Не могу! Не желаю! Надо уйти, убежать. Отец и мать не хотят меня взять к себе, так авось Мохнатов меня к себе возьмет. Он должен меня взять к себе. Ведь он же признавался мне в любви, говорил, что влюблен в меня, что жить без меня не может. Мало ли что он говорил!.. И говорил, кажется, искренно. Сегодня же пойду к нему, я знаю его адрес. Он живет через дом от папеньки с маменькой… Это такой коричневый дом… Он говорил, что там где-то на дворе в третьем этаже, у хозяйки. Можно разыскать… Можно у дворника спросить, где живет Мохнатов. Дворники всех в доме знают. Ах, как жалко, что теперь нельзя его дома застать! Я сейчас сходила бы и спросила его, хочет ли он взять меня к себе. Но теперь его дома нет, он в папенькиной лавке, во втором этаже у конторки на счетах щелкает и книги пишет. Ну, я вечером, вечером после обеда схожу к нему. Скажу мужу, что пойду к своим чаю напиться, а сама – к Мохнатову… После восьми часов, как запрут лавку, он должен быть дома. Куда ему уйти! Можно в четыре часа дня увидать его и у наших. Все приказчики ходят из лавки туда к нашим по очереди обедать, и его очередь, кажется, в четыре часа… – рассуждала Катерина Петровна, но тотчас же отбросила эту мысль. – Нет, нет, у наших неудобно разговаривать. Сейчас будет подозрение, зачем Мохнатов понадобился. Да и проговорилась уж я у наших про него. Лучше к нему на квартиру… Сегодня не застану его дома, так завтра застану, послезавтра застану, и прямо спрошу его: „Хотите меня взять к себе, так берите. Вот у меня документ на папеньку в четыре тысячи, и все приданое я себе от мужа вытребую“. Он хороший, он добрый, он должен меня взять. Ведь говорил же он, что влюблен в меня! Сама я не люблю его, он такой какой-то рохля, но все-таки он в тысячу раз лучше моего мужа! А ежели не возьмет? Что тогда? Тогда куда я?» – задавала себе вопрос Катерина Петровна и не находила ответа.

Машинально она подошла к окну, подышала на стекло и по потному месту на стекле написала пальцем: «Мохнатов».

– Да неужели же не возьмет?! – воскликнула она громко, увидала свою рабочую шкатулку на подоконнике, подсела к ней и по краям крышки стала прикладывать рядом указательный палец то правой руки, то левой и говорила: – Возьмет – не возьмет. – Так обошла она все четыре стороны крышки шкатулки, и при последнем прикладывании пальца вышло слово «возьмет». – Должен взять… Он не врал мне, когда говорил, что влюблен в меня. Я по глазам его видела. Должен взять… А то иначе какая же это любовь! – проговорила она опять вслух.

В спальную заглянула кухарка и говорила:

– И не позавтракали, барыня милая, сегодня ничего. Чайку не напьетесь ли теперь перед обедом? У меня самоварчик поставлен.

Стенные часы в столовой били три.

– Ну, пожалуй… Подай самовар в столовую… – не вдруг ответила Катерина Петровна.

XIX

В пятом часу Порфирий Васильевич вернулся со службы домой. Катерина Петровна сидела еще за потухшим самоваром у себя в столовой. При входе мужа она отвернулась.

– Что это? Чай пьешь? Верно, маменька у тебя была? – спросил он.

– Никого у меня не было. Отстаньте, – отвечала она.

– Так что за охота без времени чай пить!

– Вас еще не спросилась! Пожалуй, тоже и лишней щепотки чаю жалко! Сквалыжник!

– Все еще не угомонилась? Ах, Катя, Катя! Ну, здравствуй.

Он подошел к ней и хотел поцеловать ее в щеку.

– Раз навсегда вам говорю: не смейте ко мне лезть! – закричала она и поднялась со стула.

– Однако же, ведь мы все-таки муж и жена.