Не в счет

Рауэр Регина

— Ты в сладкой вате вся измазалась, — он, сволочь тоже мокрая, отозвался невозмутимо.

Не отпустил моей руки.

Впрочем, вырываться и спасаться я уже и не пыталась.

Не собиралась.

Играла музыка, что старой, летней и зажигательно-испанской была. Вспыхивала то ослепительно зелёным, то фиолетовым цветом подсветка вокруг нас. Поднимались, вырастая из асфальта, всё выше и выше водяные змеи, рассыпались на брызги, которые в лицо, окрашенное на секунды розовым, летели.

Так, что

жмурилось.

Девались куда-то мысли, что до дома насквозь промокшими ещё как-то добираться будет надо и макияж, можно не сомневаться, потек. Хотелось вместо всех этих размышлений, подпевая бессмысленное про «Асерехе», танцевать.

Хохотать.

Смеяться, когда, портя и обрывая все заученные с детства и клипа движения, Глеб Александрович меня на руки подхватил и закружил.

— Изма-а-айлов, — я, хватаясь за его шею, завизжала от души, — скользко! Пусти. Я не хочу провести эту ночь с тобой в травме! Тут только первая городская рядом, а там Григорьев работает. Он нас сам доломает, когда увидит!

Он же ж дураков и самокатчиков, что тоже дураки, правда, альтернативные и в квадрате, на дух не переваривал.

А мы дураками точно были.

Ивницкая, смотревшая на нас со стороны, спустя полтора часа это мне с удовольствием подтвердила, призвала в свидетели Артёма, который, не осмеливаясь спорить с разозленной и огорченной нами Полькой, согласно кивнул.

В тот же момент…

Они, делая ставки на поцелуй, наблюдали.

Перестали кружить, но не поставили на асфальт меня.

Измайлов только остановился, уставился слишком серьёзно для шумного разноцветного вечера под открытым, по-августовски глубоким и чёрным, небом. И улыбка вместе со всеми радостными воплями под его взглядом куда-то пропала.

— Ты чего?

Самый банальный и заезженный всеми мыльными операми вопрос вырвался сам. Убедил, что в жизни, следуя ненаписанному сценарию неснятого глупого фильма про любовь, задаваться такими вот вопросами тоже вполне можно.

Я так точно могу.

— Ничего.

Измайлов по оригинальности от меня ушёл недалеко.

И это очень даже радовало.

Быть идиоткой в компании, а не гордом одиночестве мне всегда нравилось куда больше. Вселяло надежду, что не всё так печально и потеряно.

— Тогда верни меня на грешную землю.

— А я тебя от неё оторвал?

«Ты меня почти поцеловал!»

Прокричать в идеальную физиономию со вскинутой бровью, которая маячила совсем близко и провокационно-притягательно, хотелось именно это, только вот… хотел ли он?

Или показалось?

Может, я в очередной раз приняла желаемое за действительное? А Измайлов просто развлекался, веселился так, по-дружески. Ведь если бы хотел, то поцеловал бы, да?

Или… нет?

— Сама в шоке, — ногой, показывая, что от земли она весьма далеко, я покачала выразительно, проговорила с привычной ядовитостью. — Обычно ты меня, наоборот, в неё прикопать жаждешь.

— И даже начинаю вспоминать почему… — Глеб пробормотал себе под нос.

Всё же поставил на землю.

А я сбежала к Ивницкой, чьё слишком выразительное выражение лица проигнорировать было весьма сложно, но я справилась. У меня получилось напомнить себе, что с Измайловым мы просто дружим, а значит идти на второй круг и придавать значение любым его словам, взглядам и случайным прикосновениям смысла нет.

Встречается и женится он потом всё равно на других.

И если думать так, то… жить становилось проще.

Можно было спорить до хрипоты, выбирая фильм в кино, и отбирать после всё ведро попкорна, соглашаясь с тем, что Алина — хомяк прожорливый. Можно было, собираясь у Глеба, выгонять его с вновь холостяцкой кухни, выговаривать за единственную кастрюлю в доме и в ультимативной форме объявлять, что из салатов сегодня будет «Ревнивец».

Можно было, не смеясь от проделываемой авантюры в голос, приходить на психиатрию к перерыву, чтоб в кабинет незаметно проскользнуть и руку в конце пары при проверке посещаемости поднять.

— Калина, а Калина, а селезёнка существует? — это гадским придушенным шёпотом у меня спросили как раз на психиатрии.

В середине октября, когда сей чудесный цикл у нас шёл.

Моросил за окном дождь.

Прыгали по мокрым лапам сосен откормленные и под стать нам нахальные белки, которых тут, в областной психиатрической больнице, была тьма-тьмущая. Пройти мимо них спокойно и не покормить было невозможно.

Пусть и кормушек по всей территории у них имелось множество.

Но мы…

…мы в тот день, ожидая по отработанной схеме перерыв, дождаться его так и не смогли. Пошли сдаваться и давить на жалость, рассказывая про тяжкую жизнь студента, которому до психички и выселок за городом добираться так сложно.

И долго.

Так долго, что к одиннадцати за час до окончания пары мы только приперлись. Но пришли же, а значит, кто мы? Молодцы, а не прогульщики и отработчики!

— От… вали, — я послала добро и нежно.

Убила Измайлова только взглядом, ибо сидеть на подоконнике в туалете, в который мы набились впятером, было слегка неудобно и немножко тесно.

До кабинета и жалостливых объяснений мы не дошли.

Перерыв по закону подлости начался раньше. Открылась дверь, явился препод, а мы, скрываясь и спасаясь от профессорского взора, нырнули всей опаздывающей компанией в первую попавшуюся дверь, что туалетом оказалась.

— Охренеть, Калина у нас культурной стала, — Кузнецов восхитился и возрадовался тоже вполне прилично.