Не в счет

Рауэр Регина

А после разжимали её пальцы и вытаскивали нож.

Или о том, как она защищала перед отцом, которого для нас больше нет, маму? Шрам под лопаткой от неудачного падения у неё с тех пор.

Впрочем, это всё давно и невзаправду было.

Прошло.

— Она, когда только начала работать, дежурила как-то, к ней деда привезли, Степана Владимировича, — я начала медленно, точно зная, что если Енька узнает, то прибьет, но… рассказать мне захотелось именно это, показалось подходящим. — Боли за грудиной, слабость. ЭКГ сняли, оно Женьке не понравилось. Она сказала, что

надо ложиться, похоже инфаркт, а он уперся, что не будет. Отказ написал. Она его часа два убеждала, потом сказала, что раз ему плевать на себя, то ей тем более. Он ушёл, а через две недели сам приехал. Там уже конкретно инфаркт был. Они полечили, всё обошлось, но Женьке потом одна из медсестер рассказала, что Степан Владимирович в деревне живет. И у него стадо овец было, так он их всех зарезал, чтобы в больницу лечь. Ему ведь сказали, что быстро не выпишут, а за ними ходить было некому. Енька из-за этих овец полвечера проревела.

Животных, стоило признать, она всегда жалела куда больше.

Я, впрочем, тоже.

Жалеть же людей было сложнее, хотя и исключения случались.

И одно из этих исключений выпало на конец мая, на последнюю субботу, двадцать пятое число, которое и я, и Женька запомнили навсегда.

Нельзя забыть, как шашкой перед глазами машут.

И остальное тоже.

Впрочем, если по порядку, то… дежурства всегда были разными. Некоторые проходили спокойно и тихо. Не открывались после одиннадцати вечера двери приёмника, молчал телефон и скорая не резала темноту жёлтыми фарами и сиреной.

Можно было спать.

Иные, вызывая острую любовь к людям, тянулись нудно и нескончаемо. Трезвонил с равным интервалом всю ночь звонок и телефон, ибо сопли, что наматывались на кулак дней пять, вдруг требовалось срочно излечить.

Часа этак в четыре утра.

Ни раньше, ни позже, а когда у нас появлялась надежда подремать хотя бы час.

А ещё случались такие дежурства, когда как будто спокойной ночи и тихой смены тебе всей больницей три раза дружно пожелали.

То майское дежурство было из последней категории.

Я с учёбы приехала около четырех вечера, пошла сразу в больницу, в которой Женька с восьми утра уже носилась. Отбивалась от родственников притащенной под утро бабки, что умирала, была уже всё.

Это было видно.

По её состоянию, по анализам, по всем показателям. По пониманию, которое родилось где-то между десятым и двадцатым покойником, которого ты ещё лечишь, качаешь и вытащить пытаешься.

Только не можешь.

Но родственникам, что верят до последнего, этого никогда не объяснить. Им не понять про неблагоприятный прогноз и небольшие шансы, которые и то, разве что на чудо мы оставляем.

— Я вас всех тут урою, слышь ты! — сын, когда я вошла в терапевтический корпус, орал на весь коридор. — Ты, коза, ответишь, если моя мать умрет!

— Мы делаем всё возможное, — Женька, стоя на пороге смотровой и придерживая дверь, отозвалась равнодушна. — Но вы сами сказали, что у неё сахарный диабет уже лет пятнадцать, давление. Она не лечилась, диету не соблюдала.

— Какие диеты? Себе их засунь вместе с таблетками своими! Мать вам никогда не доверяла. И правильно! Вы её тут бросили, не подходите даже!

— Мы её стабилизировали, всю необходимую на данный момент помощь оказали в полном объеме. Сидеть же около её кровати весь день я тоже не могу. Если станет хуже, то мы переведем ей в реанимацию.

— Куда ты её переведешь?! Ты уморить решила мою мать в своей сраной реанимации? Значит, запомни, коза, я привез её тебе живой, уяснила? Если с ней что-то случится…

— … то вы меня уроете, — Енька согласилась покорно, на грани той иронии и усталости, которые распознать нельзя. — Извините, но меня ждут люди. Медицинская помощь требуется не только вашей матери. Алина Константиновна, зайдите тоже.

В смотровую, раз позвали, я следом за ней скользнула.

Там же был мой любимый диалог:

— Хронические заболевания есть?

— Нет.

— Сахарный диабет, артериальная гипертензия, панкреатит?

— Нету.

— Лекарственные препараты какие-то принимаете?

— Ничего не принимаю.

— И сегодня не принимали?

— Девушка, ну я же вам сказала, нет.

— А почему в карте скорой написано, что перед их приездом вы пили аспирин?

— Какой аспирин? Ну… голова у меня болела, таблетку выпила. И что?

— Часто она у вас болит?

— Бывает иногда, когда давление поднимается.

— Какое у вас максимальное давление было?

— Двести где-то, но редко, обычно сто шестьдесят.

— И вы ничего не пьете при таком давлении?

— Почему? Я эналаприл по утрам пью. А сегодня раз голова болела, ещё каптоприл выпила…

После такого сбора анамнеза Женька обычно тихо, но крайне взбешенно шипела, что она разговаривает на иностранном языке.

Или она клиническая дура.

Или пациенты… тоже клинические…

— Ну, тут третьего как бы не дано! — она, мечась по сестринской ближе к вечеру, ругалась шёпотом, отмахивалась от кофе, который для спокойствия я ей заварила и ужин разогревать поставила. — Я не знаю, как с ними разговаривать. Я… я просто уже не могу. Я устала.

Вот скажи она иначе, матерно, но метко, то я бы мимо ушей пропустила. Не первый и не последний раз так говорили и говорим. А вот её «устала» прозвучало обреченно, и это насторожило.

Так, что конфету с марципаном я в сторону отложила и осторожно спросила:

— Ень, ты чего?

— Надоели, — она, падая на диван и стряхивая босоножки, чтобы ноги к себе подтянуть, выдохнула едва слышно. — Мне, чтоб зарплата нормальной была, по два дежурства в неделю брать надо. Мы ответственность несем, которой всё время все тычут. На нас постоянно орут, обращаются, как… как с прислугой. Мы обязаны, мы должны. Мы голос, прости господи, повышать не имеем права, зато они могут нас учить, как лечить надо. Они жалобы пишут, по пять ошибок в предложении делая. Слово «врач» с мягким знаком на конце и кресты на грудь бьют не кельтские, а сельские, зато им виднее, что я помощь оказываю плохо и неправильно. Они лучше знают, чем болеют и как это лечить. Интернет их просветил.