Не в силах забыть

Томас Шерри

— А когда вы узнали?

Брайони не отрывала взгляда от доски, но Лео почувствовал ее интерес. Это казалось странным, потому что выглядело на удивление естественным. Мужчина и женщина мирно сидели за шахматами, разговаривая о себе, о других людях, о вещах, которые волновали их обоих.

— Мать сказала мне, когда мне было четырнадцать.

— Немного рано.

— Я тоже не уверен, что это подходящий возраст для подобных признаний.

— И как вы это приняли?

— Не слишком хорошо. Я был ужасно смущен, оттого что у моей родной матери был роман

с другим мужчиной. И едва не умер от унижения, узнав, что эта связь все еще продолжается. Страстью моего отца была математика. Я наивно полагал, что матушка увлечена чем-то таким же бесполым, ботаникой или шекспировскими трагедиями, а не мужчиной, который — Боже праведный! — регулярно доказывает ей свою любовь.

Губы Брайони дрогнули:

— А ваш отец знал?

— Да. Я оскорбился, мне стало обидно за него, хотя матушка и уверяла меня, что все трое остаются добрыми друзьями, что отцу все известно, и оттого, что теперь в их тайну посвящен и я, ничего не изменится. Я лишь почувствовал себя одураченным, поскольку был единственным, кто ни о чем не догадывался.

Брайони посмотрела на Лео, в глазах читалась улыбка.

— И что случилось потом?

— Потом произошло чудо. Вернувшись домой тем летом, я обнаружил, что все действительно осталось как прежде. Отец был страшно рад меня видеть. Мы каждый день запирались вдвоем в библиотеке и часами читали новейшие доклады, обсуждали ограниченность Евклидовой геометрии и разрабатывали собственные аксиомы, закладывая основы нового подхода к изучению пространственных форм и отношений.

Когда же он набрался наконец смелости спросить графа, насколько того заботит, что под его крышей живет кто-то, рожденный не от его плоти и крови, лорд Уайден лишь улыбнулся и сказал: «Ты сын, о котором я всегда мечтал, вот и все, что тебе нужно знать».

Позднее, перестав гневаться на своего крестного и путешествуя вместе с ним по фиордам Норвегии, Лео пересказал ему разговор с графом. Сэр Роберт горестно вздохнул (Лео никогда прежде не видел этого делового, практичного человека в таком смятении) и произнес: «Я всегда буду завидовать лорду Уайдену, потому что в глазах всего мира ты его сын, а не мой».

Лео вырос в атмосфере любви и уважения. Узы близости связывали его и с отцом, и с сэром Робертом. Его привязанность к отцу была столь глубокой и искренней, что, когда граф выгнал из дома Мэтью за какую-то юношескую провинность, а затем порвал отношения с Уиллом за то, что тот принял сторону брата, Лео долго отказывался верить, что суровый поступок лорда Уайдена, возможно, не вполне справедлив.

Брайони вздохнула:

— Он знал и все равно любил вас.

Лео взял слоном белого коня, из-за которого только что лишился ферзя.

— Так вы потому не разговариваете с отцом, что он недостаточно вас любил?

На лице Брайони не дрогнул ни один мускул, однако Лео почувствовал, что ее сотрясает дрожь. Сделав ход ферзем, она вывела из игры черного королевского коня.

Лео в ответ снял ее пешку. Лишившись ферзя, он начал было теснить белого короля, однако Брайони бесстрашно

атаковала неприятельский фланг.

— Берегитесь, — предупредила она, объявляя шах ферзем.

Лео незамедлительно вывел короля из-под удара.

— Мне следует чего-то опасаться?

Черный королевский слон оказался в западне.

— Неминуемого поражения.

Лео взял белого ферзевого слона.

— Вашего?

— Нет, вашего. — Брайони послала ферзя в угол доски. — Мат.

Лео не сразу понял, что произошло. Он непонимающе уставился на доску, словно посредственный студент, пытающийся осилить сложную задачу. Потом потрясенно замер. Это был чистый мат. У черного короля не оставалось ни малейшего шанса спастись, а Лео до последней минуты даже не сознавал, что попал в ловушку.

Уголки губ Брайони снова дрогнули. Она поднялась.

— Пойду скажу Саиф-Хану, что он может подавать обед, как только все будет готово.

Лео проводил ее взглядом.

— И почему мы никогда раньше не играли в шахматы? — прошептал он.

Его вопрос был адресован скорее реке и небу, чем Брайони, но она остановилась и повернула голову. Ее точеный профиль отчетливо обозначился на пурпурном фоне горы. Темная прядь упала ей на губы. Потом Брайони отвернулась и продолжила путь, не сказав ни слова.

— Кто учил вас играть в шахматы? — спросил Лео позднее тем же вечером, угощаясь абрикосовым пудингом, приготовленным почти по-английски, но с добавлением розовой воды и кардамона. До того он был слишком занят поглощением обеда: с тех пор как к нему вернулся аппетит, он с жадностью сметал все, что готовил повар.

— Мать Каллисты.

Стемнело. Желтоватый фонарь отбрасывал медные отблески на щеки и волосы Брайони. Лео уже не отворачивался при виде белой пряди в ее густых черных волосах, но так и не привык к этому узкому шраму, разрушавшему ее совершенную красоту.

— Тодди? — Мать Каллисты, вторая миссис Джеффри Аскуит, урожденная леди Эмма Тодд, как гласила надпись на ее надгробной плите, умерла, давая жизнь дочери. Братья Марзден всегда называли ее Тодди.

Брайони удивленно подняла глаза от тарелки с пудингом.

— Вы ее помните? Вам было всего три года, когда она скончалась.

— Я помню ее похороны. Это одно из самых ранних моих воспоминаний: все одеты в черное, а мои братья рыдают.

И одно из первых воспоминаний о Брайони, навеки запечатлевшееся в памяти Лео, пронесенное сквозь призрачную мглу времени.

Брайони была единственным ребенком, который не плакал — даже Лео хныкал от смущения.

— Это все, что вы о ней помните? — В голосе Брайони слышалось то ли облегчение, то ли разочарование.

— Все, что помню я. Мои братья помнят больше. Они рассказывали мне о чудесном костюмированном бале для детей, который устроила Тодди. Братья явились в костюмах рыцарей Круглого стола. Все, кроме меня. Я лежал в плетеной колыбели, изображая священный Грааль.

Младший из пяти братьев, Лео в детстве постоянно служил мишенью всевозможных шуток и острот, впрочем, весьма добродушных.