Не верь глазам своим
Шрифт:
– Пап. – Негромко позвала я, чтобы не испугать его.
Подбородок тут же взметнулся вверх, глаза оторвались от записей и одарили меня светом настоящей любви. Сосредоточенная колея между бровями разгладилась радостью от встречи.
– Сара! Девочка моя. – Если что и могло заставить отца забыть о работе, так это семья. Он тут же встал, покинул свой трон и поцеловал меня в щёку. Не как мама – картинно и пафосно. А нежно, с отеческим трепетом и искренним восторгом. – Не знал, что ты зайдёшь.
– Как я могла не зайти. Сегодня ведь…
– Да, знаю. Потому сам работаю
За сорок пять лет совместной жизни мои родители пережили и бедность, и стремительное богатство, и сплетни, и битвы, и исчезновение любимого сына, но любовь к друг другу не пережили. Она всё ещё жила в их сердцах и напоминала о себе такими вот маленькими проявлениями заботы.
– Как она? – Спросила я, хотя ответ из года в год оставался неизменным.
– В спальне. – Вздохнул отец и выключил телевизор. – Не вышла даже к обеду. Констанс едва её не кормила супом с ложечки. Мама будет рада, что ты пришла. Зайдёшь к ней?
– Конечно. А позже, может, выпьем вместе кофе и поболтаем?
– Со сливками и корицей? – Улыбнулся мне отец и чмокнул в щёку ещё раз.
В силу положения своей семьи я встречала много успешных мужчин. Все они были умны и амбициозны, но каждый глубоко заблуждался в одной вещи. Они проявляли силу всегда и во всём, потому что мягкость для них символизировала слабость. Но по мне, сила мужчины как раз-таки в том, чтобы быть мягким с теми, кого любишь. Любовь – не слабость. Это сила, тараном сворачивающая горы. Мой отец это знал и пользовался знанием по полной. Семья, то, что от неё осталось, а это мы с мамой, никогда не были слабостью Роджера Лодердейла. Он никогда не боялся показаться мягким с нами, ведь мы делали его сильней.
Эту черту в отце я обожала больше других. Его смелость и честолюбие заработали миллионы, а доброта и нежность – мою любовь. И второе куда как важнее, ведь, в конце концов, остаётся лишь любовь, не деньги.
Родительская спальня затерялась в дальнем углу второго этажа. Вела к ней лестница, всю стену которой в кои-то веки заполоняли ни непонятные и переоценённые полотна именитых живописцев, а семейная галерея. Целый музей из фотографий прошлого. После исчезновения Джонатана мы мало фотографировались. Я медленно переставляла ноги по ступеням, взбираясь всё выше и выше наверх, всё дальше и дальше в прошлое. Мой выпускной в школе, в университете, открытие моего магазина, прошлое Рождество, где полно чужаков и мало искренности.
Столько воспоминаний. Я замерла у своего любимого. Мы с Джонатаном стоим на заднем дворе спустя год после переезда в Хэмпден. Улыбки до ушей, моя – кривоватая, которую только начали совершенствовать брекеты. И Джонатана. Задорная, смешливая, без двух передних зубов. Мы стоим в обнимку с двумя рожками мороженого, таящего на палящем солнце июня. Ванильные шарики стекают по пальцам. Белёсое пятно красуется на маечке брата. Тогда ещё мама сильнее заботилась о нашем счастье, не о внешнем виде и мнении окружающих, потому попала в кадр смеющейся на заднем плане. Сейчас бы она не смеялась, а наказала пойти и умыться, привести себя в подобающий вид.
На втором этаже обитала тишина, лишь папина
Но нет. Мама не спала, натянув одеяло так, чтобы не видеть белого света. Она сидела в огромной кровати – песчинка на бесконечном пляже. Она бы смотрелась по-королевски в этом объятии двух подушек и шуршащей перины, если бы не казалась слишком крошечной.
Всю кровать захламляли альбомы с фотографиями. Семейный архив, что так редко покидал дальние полки гостиной. Мама боялась их как огня – словно те были искрами. Черкнёшь рукой по переплёту и разразится пожар. Но сегодня мама решила устроить настоящее пожарище в своей душе, заглянув на пятнадцать лет назад, когда её сердце ещё не разбилось вдребезги.
Я ожидала увидеть иссушенную страданиями незнакомку с растрёпанной копной карамельных волос. С кожей, цвету которой в каталогах Бри не найдётся названия. С припухлостями на щеках от слёз и трения о подушку. Но мама блестела свежей росинкой на траве – ни единого признака душевных мук. Похоже, иногда счастливые воспоминания, заключённые в картонные прямоугольники снимков, возвращают нас к жизни.
– Мам. – Позвала я и присела на краешек кровати, свободный от воспоминаний и огня. – Ты прекрасно выглядишь.
– Спасибо, милая. Вот, решила предаться воспоминаниям. – Не глядя на меня, ответила мама чистым голосом, без всхлипов, без скорбной хриплости или привычного высокомерия.
Она как раз разглядывала фотографию Джонатана в маленьком, детском фраке, играющего на пианино. Родители так радовались таланту сына, что купили ему громадный инструмент и запихнули в отдельную комнатку, где брат мог бы репетировать и сводить меня с ума своей нескладной игрой. Но я недооценивала братишку. Через пару месяцев он заиграл, как юный Бетховен – ну, по крайней мере, такую версию твердила моя мама. Но сам он стеснялся своего увлечения, ведь все его друзья гоняли мяч или отрабатывали удары в карате, пока он искусно перебирал клавиши.
В отличие от Джонатана, я не обладала ни слухом, ни любовью к музыке – попсовые плейлисты в плейере не в счёт, ведь все девчонки в том возрасте слушали «Пуссикэт Доллс» или Кристину Агиллеру. Так что моё имя звучало куда как реже в этих хвастливых беседах мамы и её подруг.
– Он тут такой серьёзный. – Улыбнулась мама, и маленькая слезинка всё же закралась в уголок её глаза. Я стала свидетельницей неведанного феномена – Вирджиния Лодердейл пускала слёзы, не боясь при этом подпортить безупречный макияж.
– Он всегда становился серьёзным и сосредоточенным, когда садился за пианино. – Подхватила я, протягивая руку к фотоснимку. – А в остальное время был самым весёлым мальчиком на свете.
– Ты виделась с Ричардом?
Мама умела испортить душевный момент резкой репликой или неуместным замечанием. Наверняка она пустила в ход всё своё терпение, чтобы не спросить о встрече, едва услышала, как я вошла.
– Виделась, мама. Но, боюсь, я не смогу ничем тебя утешить. Ричард не смог ничего обнаружить.