Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»
Шрифт:
Интересно, что моя теперешняя логика представлялась мне точно такой же железобетонной, как и давешнее решение ничего не писать. Противоречий не усматривалось. Диалектика, мой друг, диалектика, на месте не стоим, развиваемся по спирали! Если я напишу все, что знаю, вывалю на газетную полосу все ихние секреты, то стану пуст, как барабан. Вот это и будет гарантией моей безопасности. Месть? Ну, знаете ли... Месть — понятие внеэкономическое. Во всяком случае, хочется на это надеяться. К тому же после того, как газета выйдет, можно и впрямь дернуть куда-нибудь подальше — для полного спокойствия.
Такими вот досужими размышлениями я то ли тешил, то ли утешал себя,
Сначала где-то на верстке, шурша и поскрипывая, вылез из принтера первый девственно-гладкий лист. Это макет, простая, в сущности, бумажка: при желании можно скомкать, разорвать на мелкие клочки, сверстать новый. Потом его отправили в фотоцех и там сфотографировали на пленку. В ней, говорят, есть серебро, но и она покудова стоит не намного дороже, чем драгметалл, который пошел на ее производство. Подсушив в сушилке, пленку отнесли в офсетный цех, где с ее помощью изготовили медную пластину, железяку тоже саму по себе совершенно бессмысленную — но только до тех пор, пока она не попадет в цех ротационный. В то самое место, где печатается тираж газеты.
Я заглянул на ротацию около полуночи. Грохот здесь стоял такой, что после охватившей редакцию вечерней тишины можно было запросто рехнуться: ощущение, будто ты угодил между двумя встречными поездами. Не слыша стука собственных каблуков, я по железной лесенке взбежал к машинам: как раз вовремя, чтобы подхватить один из первых напечатанных экземпляров. Пачкая руки не до конца просохшей краской, развернул газету — и, хоть ничегошеньки неожиданного там не обнаружил, сердце все равно екнуло. Вот она, на второй странице: «МАШИНА СМЕРТИ». Шрифт заголовка, пожалуй, великоват, ну да кашу маслом не испортишь.
Я держал развернутую газету в руках, а кровь колотилась в висках и слегка шатало из стороны в сторону, словно меня и впрямь занесло в узкий коридорчик меж двух бешено несущихся навстречу друг другу экспрессов. «Все ли правильно? Все ли правильно?» — стучало, билось, колотилось со всех сторон. Это ведь больше не макет, не пленка, не медная железяка — это газета, это тираж, который завтра, нет, уже сегодня, придет к сотням тысяч читателей! Как раньше любили говорить? К инженерам и рабочим, врачам и учителям, к академикам, плотникам, дояркам, космонавтам, к кому там еще? К бандитам и наемным убийцам.
О, может быть, еще не поздно? Броситься к дежурному редактору, крикнуть: «Отбой, ошибка!» Нажать кнопку, рвануть рукоятку, остановить машины, уничтожить напечатанные экземпляры... Я потряс головой, сбрасывая наваждение. От этакого грохота и впрямь нервы могут пойти вперекосяк. Взяв из поддона еще несколько свеженьких газет, я отправился обратно в тишину, допил остывший чай, комфортно устроился на начальственном диване и с головой накрылся пледом. Странно, но в эту ночь мне не приснилось ничего.
21
Аллерген
Диалектика, мой друг, диалектика: живем по спирали, начало которой теряется в уже забытых потемках, а конец пропадает в неразличимой покуда тьме. Вероятно, это свойство молодости, вернее, незрелости, нестарости: философствовать о вечном больше при мысли о чужой смерти, нежели о своей. Даже если своя буквально намедни косила газоны вокруг да около, то и дело заступая на твою лужайку.
Разумеется, о том, чтобы сбежать куда-нибудь из Москвы до похорон Артема, не могло быть и речи. А ехать домой пока было все-таки боязно. Поэтому с раннего утра я сидел у себя в кабинете, за неимением лучшего размышляя о вечном. Но ровно в 9.35 меня от этого занятия оторвал первый звонок. А в десять с копейками явился и первый посетитель. Потом пошло-поехало, и их в этот день навалило столько, что на втором десятке я бросил считать.
Но раньше всех был звонок Аржанцева.
— Ты хоть представляешь себе, что наделал? — патетически вопросил он. — Какую кашу заварил?
Из дальнейших слов автомобильного сыщика нарисовалась такая картина. Как только начался рабочий день, у его начальника сразу зазвонил телефон. Сперва с ним пожелали побеседовать из городской прокуратуры. Потом из МУРа. Затем из Управления по борьбе с организованной преступностью. Среди последующих интересантов стоило выделить: помощника генерального прокурора, вице-мэра Москвы и зам. министра внутренних дел. После того как позвонили из контрразведки, начальник неожиданно сказался больным, объявил, что уезжает в поликлинику на процедуры, а отвечать на звонки посадил — кого? Правильно, Аржанцева!
У меня мелькнула садистская мысль посоветовать ему в таком случае не занимать попусту телефон, но я сдержался. Отделу розыска ГАИ сейчас действительно трудно было позавидовать: вряд ли они могли по данному делу отрапортовать своим высоким собеседникам о каких-либо новостях, кроме почерпнутых из утренних газет. Правда, мстительная Мнемозина, не успокоившись, выкинула из закоулков памяти подзабытого уже было «мудилу-мученика», каковым меня однажды презрительно наградили. Тут же кстати вспомнилось и ироническое предложение «поработать до кровавых мозолей», с которым мне вручался ящик, полный тех самых «висяков», с чего, собственно, все началось. Язык так и чесался в ответ на все эти жалобы прочесть небольшую назидательную лекцию, с высоты своего триумфа этак небрежно-торжествующе кинуть вниз пару-тройку полезных советов. Например, в следующий раз подходить к розыску как к процессу творческому. Стараться мыслить аналитически. Короче, чего там: шибче работать мозгами. Но я сказал себе, что пинать побежденных, да еще и униженных, это неинтеллигентно, и, весьма гордый собой, снова удержался от сарказма. В этот раз как нельзя вовремя. Потому что Аржанцев под конец разговора вдруг вывернул на совершенно неожиданный вывод:
— Так что, писатель, выражаю тебе благодарность от имени нашего отдела, — объявил он, радостно хихикнув. И пояснил: — Теперь как пить дать все наши «висяки» передадут в РУОП или в ФСК. Эх, знали в раньше, сами бы их туда спихнули...
Гордыня — смертный грех, смиренно думал я, медленно опуская трубку на аппарат. А грех наказуем. Фейсом об тейбл, как сказала бы аа-ба-жающая мое творчество и вообще фанатеющая от нашей газеты девочка Тина. Как это там? Не суровость, но неотвратимость.
Бодрое хихиканье рябого сыскаря прямо давало понять, что истинное служение Отечеству состоит отнюдь не в том, чтобы быть в каждой бочке затычкой. А в том, что каждый должен заниматься своим делом. Они, значит, знай раньше, сами спихнули бы. А я, выходит, знал и не спихнул...
Своим ли делом я занимаюсь?
Или не греши, или не кайся, как любил говорить Артем. (Господи, теперь уже любил — и как быстро я к этому привык! Нет, найдем пока какую-нибудь другую словесную форму — по любимому выражению Артема.) Впрочем, на покаяние и прочие рефлексии мне просто не оставили времени. Едва я положил трубку городского телефона, как зазвонил внутренний. Нелли сообщала, что ко мне пробивается какой-то, судя по голосу, пожилой господин, уверяет, что по крайне важному делу, связанному с сегодняшней публикацией.