Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»

Моей жене Кате —

за любовь, помощь и терпение

По утрам в нашем доме поют трубы.

Накануне я поставил точку, когда уже светало, и пятью часами позже мне ужасно не хотелось просыпаться. Я зарывался в одеяло, накрывал голову подушкой, но все равно не мог не слышать, как с грозным гулом низвергаются в трубах воды, жалобно стонут натянутые жилы нашей изношенной канализации, злобно рычат и трясутся водопроводные краны. Трубы

ревут так, словно возвещают о начале Судного дня. Апокалипсис ежедневно. Тот, кто много лет назад громоздил наш железобетонный Вавилон, меньше всего заботился о людях, которые любят спать по утрам. Впрочем, похоже, он вообще мало о чем заботился.

Нечеловечески заскрежетало выше и левее моего затылка. Это полупарализованная старуха Колчицкая, опираясь на свой верный стул, пустилась в бесконечно длинное путешествие из спальни в кухню.

Где-то подо мной гулко ухнули брошенные в угол гантели.

Вяло тявкнул спросонья трусливый и злобный карликовый пинчер Фунтик со второго этажа. Ему немедленно ответил с четвертого толстым заливистым басом дог Тюка, а на шестом визгливым тенорком заблажила красивая дура афганка Марфа. За стенкой справа, подбадривая себя, как ковбой на выездке, гортанными выкриками, занялся любовью с очередной пассией неутомимый Зурик. За стенкой слева у многодетного семейства Адамчиков пронзительно завизжал чайник.

Я понял, что сопротивляться бесполезно, перевернулся на спину и открыл глаза.

Стоял июль, середина лета. Прямо передо мной в распахнутом окне синело сквозь городское марево бескрайнее небо, и по этому небу спускались осторожные босые мосластые ноги в подвернутых до колен тренировочных штанах. Я сел на кровати, потянулся и громко сказал в окно:

— Не дам ни капли.

Ноги дрогнули в коленях, но потом, справившись с волнением, упорно двинулись дальше, открывая моему обозрению обнаженный торс своего хозяина.

Если тот, кто строил наш дом, о чем-то и заботился, так это об экономии. Пожарные лестницы у нас соединены с балконами. Люки в полу съедают, правда, часть балконной площади, но зато саму лестницу можно как-нибудь использовать, например для сушки белья или вяления рыбы. Мой верхний сосед, слесарь Матвей Клецкин, Матюша, как его зовут все в доме, пользуется ею в самые мрачные моменты жизни: когда жена, уходя на работу, закрывает его, тяжко и глубоко похмельного, в квартире, предварительно спрятав у соседки Матюшину одежду и обувь.

Держась нетвердой рукой за перекладину, Матюша просунул в окно свою взлохмаченную голову и из-под потолка послал мне жалкую улыбку.

— Ничего не дам, — твердо повторил я.

— Умру, — печально сообщил он, проходя в комнату через балконную дверь и останавливаясь посередине с деликатно поджатыми большими пальцами ног. — Сердце остановится, и умру. Как Володечка Высоцкий.

Запои у Клецкина случаются примерно раз в три месяца. Первые два дня его жена Нинка кое-как терпит, а потом начинает бороться драконовскими методами. Я взглянул на Матюшино заострившееся лицо с запавшими глазами, на синие трясущиеся

губы, вздохнул и отправился на кухню. Он следовал за мной по пятам.

На кухне я достал с полки большую пол-литровую кружку, накрошил туда две таблетки аспирина, по одной анальгина и валидола, накапал туда же пятьдесят капель валерьянки и все это засыпал ложкой соды. Потом вынул из шкафчика початую бутылку коньяка, отмерил четверть стакана и выплеснул в кружку.

— Еще... — чужим голосом просипел Клецкин, безотрывно наблюдавший за всеми эволюциями бутылки. Но я уже закупорил ее и спрятал на место, после чего извлек из холодильника нарзан, налил кружку доверху, размешал хорошенько и подал Матюше. Он нечувствительно принял ее у меня из рук, отстраненно посмотрел на пенящийся напиток, смежил устало веки и начал пить маленькими глотками.

Минут через пять лицо его порозовело. Я здесь же, в кухне, уложил его на кушетку, принес из комнаты машинку и сел перепечатывать материал. Больному на глазах становилось легче. Подложив руку под голову, он некоторое время благосклонно следил за мной, потом, отрыгнув деликатно в ладошку нарзаном, произнес:

— Вот ты все пишешь и пишешь в своей газете. Я иногда читаю, чего ты там пишешь, и гадаю: когда тебе по башке дадут?

— Не знаю, — рассеянно откликнулся я, вставляя новый лист в машинку.

— Во-во! — сказал он. И неожиданно предложил: — Хочешь, я тебе стальную дверь поставлю?

Я рассмеялся.

— Зря скалишься, — осудил меня Матюша. — Стальная дверь вещь полезная. От лихих людей.

— Полезная и дорогая, — кивнул я.

— Да тебе ж бесплатно предлагают! — обиделся он.

Я укоризненно покачал головой, сказал наставительно:

— Матюша, неправильное похмелье приводит к запою. Можешь мне хоть золотой унитаз обещать, все равно больше не налью.

От возмущения Клецкин резко сел на кушетке. Но сейчас же охнул, зажмурился и упал обратно.

— Не прошу я налить, — скорбно простонал он. — Святую истинную правду говорю! Эту чертову дверь Глузман из пятнадцатой заказал и деньги вперед заплатил. Я и сделал, как положено, с сейфовым замком — кроме автогена, ничем не возьмешь. А он, гад, не дождался своего счастья, отвалил в Америку с концами. И теперь эта дура торчит у меня посреди квартиры, ни пройти, ни проехать. Нинка ругается...

— Поставь себе, — посоветовал я.

— Мне зачем? — удивился он. — Мне бояться некого. А ты бери, пока дают.

Я живо представил себе хохмочки, которые пойдут по нашей конторе, когда станет известно, что я живу в сейфе, вздохнул и сказал:

— Мерси. Только я ведь не могу все время за железной дверью сидеть. Мне на работу ходить надо.

— Да, — подумав, согласился Матюша с сожалением. — Железную башку я тебе, конечно, не приделаю.

Прямо над головой Таракана в стене торчал одинокий гвоздь. Философически настроенному наблюдателю этот гвоздь предоставлял богатую пищу для глубоких размышлений.