Не выходя из боя
Шрифт:
Рассказал Цепков и о том, как поссорился с Кузнецовым. Правда, сначала долго краснел, ерзал на стуле, смотрел в пол, но все же раскрылся. Еще в 1941 году при посещении «святой обители» в Новом Буяне Кузнецов споил его денатуратом и стал подозрительно к нему ласкаться…
О многом еще поведал в тот день Цепков. Странно было смотреть на этого человека, потерянного, жалкого, вконец искалеченного религией.
— Идите, — сказали мы Цепкову, — а через пару дней зайдите, побеседуем еще. Только предварительно позвоните, чтобы пропуск выписали.
— А куда идти?
— Домой!
Старик не поверил. Решил, что шутят над ним. Когда же сомнение прошло, весь как-то ожил. Перекрестив себя, нас и все углы комнаты, кинулся было к двери. Затем
— Вы сказали позвонить, а во что?
— По телефону, не в колокол же…
Оказалось, что Иван, «божий человек», даже не подозревал о существовании телефона, и нам немало потребовалось времени, чтобы научить его пользоваться аппаратом.
Ему выдали паспорт, прописали в Куйбышеве, восстановив законное гражданство. Но возникли другие затруднения. Когда Цепкова вызволили из подполья, ему уже было 66 лет. Возраст пенсионный, а трудового стажа нет. Работать стар. Выходит, надо на прокорм определяться к супруге Агафье Дмитриевне. А ей самой уже 65 лет.
Привлекать Цепкова к уголовной ответственности за содеянное им перед государством преступление не имело смысла. И не только потому, что учитывались давность совершенного преступления и отсутствие социальной опасности Цепкова. Было принято во внимание и то, что Цепков, ослепленный религиозным фанатизмом, сам себя страшно покарал, украл у себя лучшие годы жизни.
Так закончилась эта полная драматизма история «святой обители» под землей и жалкой кучки людей, обманутых и запуганных врагами народа, предавших в трудную минуту Отечество и все самое святое, что дает человеку право называться человеком.
ПОКОЙ ИМ ТОЛЬКО СНИТСЯ
В. Молько
СВОЕЙ СУДЬБЫ СТРОИТЕЛЬ
В рассказе о полковнике госбезопасности Николае Яковлевиче Евдокимове читатель не найдет многосложных дел и криминальных историй из профессиональной практики чекиста. Куда более интересной показалась мне сама личность и жизнь этого человека. Внешне как будто неяркая, лишенная острых, захватывающих поворотов и осложнений, она привлекла своим внутренним драматизмом преодоления трудностей и завидной целеустремленностью.
1
Николай Яковлевич родился в 1926 году в деревне Знаменская Орловской области. И так уж получилось, что с самыми первыми учителями-наставниками ему повезло несказанно. Отец, мать и дедушка с бабушкой по отцовской линии еще до школы научили Николая устойчиво держаться единственно верного и надежного в жизни курса — неустанного труда и честности.
Отец Николая Яковлевича был человеком трудолюбивым и мастеровитым. Молчаливый, неулыбчивый и бережливый, ловко владевший топором и рубанком, понимавший толк в садоводстве и, конечно, прирожденный землепашец, он молча осуждал лодырей и пьяниц, никогда не задевал, не обижал людей работящих и всегда приходил на помощь нуждавшимся в ней.
Мать — из беднейшей батрацкой семьи (седьмая дочь!), даже на свадьбе не имела нового платья. Довольно грамотная в деревне по тем временам, воинствующая безбожница, труженица, как муж. Честная: «Чужого и грамма не возьми!». Гордая: «Подачек нам не надо!». И еще — боевая, смелая, отчаянная: во время оккупации не задумываясь хватила немецкого солдата по морде, когда тот взял последнего куренка. Чудом спаслась.
Дед тоже был мастером на все руки: плотник, пчеловод, землепашец, трудившийся от зари до зари. В страдную пору задорно приказывал внуку: «Давай работать!». Но в отличие от сына весельчак, острослов — душа деревенского общества. В свободный или праздничный час выходил на крыльцо и требовательно зазывал односельчан: «Давай ко мне!». А уж разделить радость по поводу рождения первого внука Коленьки пригласил едва ли не всю деревню. Честный, как и все Евдокимовы, справедливый и совестливый, он остро и бурно переживал даже самые малые нелады колхозной нови и был истово предан артельному труду на земле до конца дней своих. Потому и прозвали его «Колхозный дед». Поэтому и хоронили с возможными почестями и искренней печалью и несли на руках до самого кладбища.
Бабушка — бдительная и справедливая хранительница семейного очага, настоящий, как бы теперь сказали, лидер большой семьи. Мудрая, рачительная хозяйка, она пристально всматривалась в жизнь, видела глубоко и далеко. Прекрасная рассказчица, она к тому же была щедро наделена чувством юмора. Между прочим, когда деда тянуло к рюмке, в шутку говорила ему: «Дурак ты старый! Власть-то надо было еще в пятом году брать, когда монополки громили. Вот и запас бы ты себе водки на всю жизнь!». А внуку постоянно внушала: «Коля, не обижай людей!». Видя и радуясь тому, что он растет смирным и даже застенчивым, она была твердо убеждена, что ничего решительного и смелого в жизни ему не суждено совершить. Потому-то так изумлялась, когда он приезжал из десантной армии на короткие побывки: «Не пойму, как ты можешь людьми командовать? Ведь смирный, а начальник да еще с парашютом прыгаешь!».
Подрастая, входя в жизнь, Николай Евдокимов получал бесценные и наглядные уроки доброты, трудолюбия и душевной щедрости. То были уроки на всю жизнь. Его воспитывали и семейные чтения, и задушевные песни. И, конечно, усидчивость в школе и дома за учебниками и каждодневный посильный ребячий труд по дому, во дворе и в поле. И еще, на удивление старших, стойко, по-взрослому перенесенный страшный голод тридцать третьего года.
Отметим и такой факт: первенец и любимый внук до пятого класса ходил в лаптях. (Отец: «Рано еще тратить деньги на ботинки».) А когда решено было купить первые в жизни ботинки и костюм, пришлось зарезать свинью. Одежду постоянно носил самую что ни на есть скромную, только необходимую. Вероятно, можно было и чуть получше одеваться, хотя и жили бедновато, но не было в семье к тому стремления. И много лет спустя, уже получая приличную зарплату и, казалось, имея возможность купить лишний костюм, Николай Яковлевич никогда не делал этого. Даже несмотря на нескрываемое удивление и дружеские намеки сослуживцев, что, мол, не мешало бы улучшить внешний вид приличными костюмами, рубашками и галстуками, он не придавал этому никакого значения.
— Он никогда не старался лепить себя внешне, как это ревностно делают другие, а постоянно созидал себя внутренне, — сказал как-то один его товарищ, небезучастный свидетель прямо-таки стремительного движения Евдокимова по партийной линии.
Как же, какими путями-дорогами пришел любознательный и трудолюбивый деревенский мальчишка к этой своей главной жизненной линии, до конца открывшей его призвание и талант?
Николай Евдокимов очень рано пристрастился к книгам и газетам. С шестого класса он регулярно начал читать «Правду». В школе он выделялся не просто верными, но эмоционально окрашенными ответами по устным, особенно по любимым своим предметам — истории и географий. Очевидно, потому ему и поручили приветствовать колхозников от имени пионеров в день первых выборов в Верховный Совет СССР. И это его самое первое публичное выступление в 1937 году (сколько их будет потом, не сосчитать) оказалось настолько удачным, что за Николаем надолго закрепили уважительное — «оратор».
Мать очень гордилась успехом сына и до самой смерти, когда уже партийная, пропагандистская работа стала его профессией, с волнением вспоминала то первое его выступление. И юному оратору оно навсегда врезалось в память. И осознанием важности и торжественности момента, и огромным волнением, и радостью, что тебя так уважительно и внимательно слушают взрослые, и, наконец, праздничным подарком — кулечком простеньких конфет-подушечек. Отец тоже радовался за сына, но делал это, как всегда, про себя, молчаливо. А вслух серьезно отрубил: «Не к слову, а к делу приучайся, сынок!».