Неадекват (сборник)
Шрифт:
Одним прыжком бросаюсь в дверь, чуть не разбив себе голову.
Захлопываю створку, навалившись, чтобы не выпустить раненого гладиатора. Щелкаю задвижкой. Повторять операцию с ключом нет времени и места. Из пустого ведра, загруженного полупустыми бутылками бытовой химии, я вынимаю цепь и навесной замок. Из угла – неприметную железную трубу, припасенную заранее.
Вставляю трубу так, чтобы блокировать дверные ручки. Неловко, неумело и торопливо обматываю конструкцию цепью, пытаясь защелкнуть замок.
В этот момент внутри хлопает. Будто кто-то
Отлетевшая труба лупит меня точно в лоб. Раскрашивает реальность сиропными волнами розового цвета. Сквозь щели в искореженной жестяной створке бьют пламя и дым, прямо в лицо. Бьют недолго, пока я заваливаюсь на спину, лишаясь чувств.
Особняк начинает скрипеть и стонать, будто готов или рассыпаться, или пуститься в пляс.
С праздником…
Место внутри тебя
Бреду, шатаясь и натыкаясь на углы.
Прижимаю ладонь к окровавленному лбу. Пытаюсь унять поток, но он все еще заливает лицо, слепляет веко, затекает в рот. Кислый, горький. Несущий откровение, не доступное ранее.
Все происходящее вокруг меня… все эти люди… все эти нелюди… Все это – я сам.
Вышагиваю заплетающимися ногами, стараясь не упасть. Второго шанса подняться дом мне точно не даст. Раскачивается и завывает со всех сторон. Имеет надо мной власть. Не имеет надо мной никакой силы.
Все это – я сам. Всю жизнь я убивал себя множеством доступных способов и средств. Этим же занимаюсь и сию минуту. Убиваю образ Константина – себя самого в другой жизни, более обеспеченной и всевластной. Или образ отца, нравоучений или мотивов которого я никогда до конца не понимал. Убиваю образ Алисы – образ матери, безжизненно-красивой, мерзлой, лепящей из меня некую ожидаемую сущность, успешную и увлеченную работой. Например, репетитора…
Отбивая плечи о дверные косяки, тащусь по коридорам первого этажа, вскрывая тайники в кладовках. Вынимая бутылки с легковоспламеняющимися жидкостями. Расплескивая, поджигая. За моей спиной, словно следы, начинают распускаться желто-красные цветы, розы огня, чарующие завихрения пламени.
Я убиваю образ Жанны. Символ ледяного циничного использования людей, собирательную фигуру всех женщин, встреченных мной с той первой ночи, когда я потерял девственность. Впрочем, нет, еще раньше – с самого детства. Убиваю образ Пети – себя актуального, себя в-эту-минуту, самодовольного, обеспеченного необходимым, неспособного самостоятельно ходить или перевернуться с боку на бок, неповоротливого, тяжелого и уродливого.
Напоследок я убиваю образ Колюнечки. Себя маленького, еще не представляющего тягостей взрослого существования; себя кроху, капризного и избалованного. Ненужного, по сути, никому из членов семьи. Кроме чужого дяди, проникшего в дом. Дяди, не сделавшего мне ничего, по сути, дурного. Но оставившего рубец, определивший всю дальнейшую судьбу.
Я убиваю себя.
Я убиваю их всех.
В некоторые бутылки предусмотрительно вставлены тряпичные запалы. Остается лишь чиркать зажигалкой, чудом не потерянной на пороге подвального гаража. И бросать под шторы, в углы, даже в люстры.
Западное крыло охвачено огнем, вытесняющим меня все дальше и дальше. Продолжаю свою монотонную работу. С той же исполнительностью, с которой выгребал прелые листья из водостоков, или натирал паркет, или прочищал канализацию. Отлично понимаю, что несколькими банками с бензином и четырьмя собаками дело не закончить. А потому продолжаю сеять огонь, стараясь не сгореть в нем раньше времени.
Нужно подняться наверх. На втором этаже тоже хранятся бутылки. С бензином, слитым из баков. С горючкой, слитой из генераторов. С взрывоопасными баллонами освежителя воздуха, скотчем смотанными в одну «панфиловскую» гранату.
Дом скрежещет и скрипит. Его корежит в наркоманской ломке начинающегося пожара, он зовет на помощь. Но подмога не спешит, и я точно знаю, что жители соседних коттеджей далеко не сразу заметят, что таинственные барские хоромы охвачены огнем. Таковой будет плата за невидимость и уединение…
Поднимаю бутылку с керосином. Подношу зажигалку к свисающей из горлышка тряпке. Но захрустеть кремнием не успеваю. Меня одергивает голос, властный и надорванный одновременно:
– Ты не посмеешь…
Алиса стоит в проеме за моей спиной. Модное лазурное платье от Maria Grachvogel или Armani обгорело и прикипело к бархатистой коже. Волосы опалены, на левой окровавленной ноге следы собачьих укусов. С предплечья свисает длинный клок кожи, будто кто-то пытался вырезать из нее гирлянду одинаковых снежинок или взявшихся за руки человечков. Один каблук надломлен, заставляя хозяйку хромать.
Отвечаю, убирая зажигалку в карман и вынимая пистолет:
– Я уже посмел, мерзкая тварь…
Она улыбается и делает шаг вперед. Точно знаю, что в следующую секунду чудовище, даже израненное, может оказаться позади меня. Потому без промедления целюсь в красивое, хоть и обожженное лицо, нажимая на спусковой крючок.
Щелчок бьет по натянутым нервам, как кувалда – по струнам рояля.
Печально не разбираться в чем-либо. Я могу среди ночи с легкостью озвучить площадь Нигерии: 920 тысяч квадратных километров. Даже упоротый, могу на память назвать длину Великой Китайской стены: 8800 километров с учетом ответвлений. Но не всегда вспоминаю, что оружие имеет предохранители. Особенно в такой необычной ситуации, как сейчас…
Алиса смеется. С учетом обгорелого рта, один уголок которого спекся, получается жутко.
– Какой же ты, Дениска, глупец, – говорит она, и в ее голосе внезапно слышится настоящее сожаление. – Не знаешь, против чего пошел…
Качает головой. Наблюдает за тем, с каким непрошибаемо-ослиным видом я рассматриваю не сработавший пистолет. Затем запрокидывает голову к потолку и вопит так, что в окне трескается стекло:
– Себастиан!