Небеса ликуют
Шрифт:
— Актрис оскорбляют, насилуют, убивают. Актеры — не люди. А твои попы благословляют убийц.
— Это не так, Франческа.
Я мог бы рассказать ей о Гуаире, но знал — не поверит. В Вечном городе Гуаира мне самому начинала казаться сказкой.
— Пора. Мне действительно пора.
Она встала, накинула мантилью на плечи.
— Мы… Мы больше не увидимся? Никогда? Хотелось сказать «нет». Очень хотелось сказать «нет»…
— Не отвечай, не надо! Знаешь, женщине, тем более актрисе, нетрудно найти хорошего любовника. А вот встретить хорошего человека…
Она не шутила, и я вновь почувствовал, как пальцы сводит холодом. Чудес не бывает. Особенно — таких.
— Мы… Ты и я… Это неправильно, чтобы так — навсегда! Неправильно!
Кого она убеждала? Меня? Бога?
— Сделай!
Чего она хочет? Ведь мы не брат и сестра, не супруги, даже не любовники. Мы едва знакомы…
Священник и актриса. Даже облако Южный Крест не повенчает нас.
— Киев, — медленно проговорил я. — Август и сентябрь. Я буду там.
…Сказал — и сам себе не поверил…
Она подалась вперед, губы сжались.
— Киев? Ты уже говорил о Киеве! Я узнавала, это где-то в Польше… Хорошо! Я найду тебя, Адам! Прощай! Не забудь о подарке!
…Она уходила по пустой, затянутой утренним туманом улице. Каблучки звонко били тонкий лед…
Подарок я отыскал в углу — большой, в темном мохнатом чехле. У подарка было шесть струн, отозвавшихся на мое прикосновение нетерпеливым звоном.
Откуда она узнала, что я мечтаю о гитаре? Кажется, я ей говорил — мельком, походя… Или не говорил, просто догадалась?
Пальцы легли на деку…
«Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!..»
Слушаюсь и повинуюсь, Ваше Высокопреосвященство!
Бурбон, Марсель увидя, Своим воякам рек: О, Боже, кто к нам выйдет, Лишь ступим за порог?На этот раз песня про славного принца Бурбона звучала в два голоса, да так, что с потолка сыпалась крошка. Пели уже в третий раз — и все с тем же вдохновением. Оно не иссякало — как и вино в кувшинах.
Шевалье дю Бартас был свободен. Как вольный ветер. Как шпага, выхваченная из ножен.
То спуски, то подъемы, Ах, горы не легки!.. Дошли, но даже дома Свистели в кулаки!Ради такого случая в кубках темной кровью плескалась «Лакрима Кристи». Удивленному шевалье я пояснил, что это Дар от Конгрегации паломничества.
Интересно, существует ли такая?
— Мой дорогой друг! — прокашлявшись и причастившись «Слезы Христовой», возгласил дю Бартас. — Я скинул оковы и надел латы! Во мне кипит кровь моего пращура, славного рыцаря Анри де Гюра дю Бартаса, возложившего на себя Алый Крест, дабы шествовать в Иерусалим! Я трепещу — но не от страха, а от предчувствия подвигов! Пойдет дым коромыслом!
У меня было точно такое же предчувствие. Но, странное дело, я не испытывал восторга.
— Однако же, дорогой де Гуаира! Насколько я понял, надлежит нам странствовать без слуг. Я не слишком привередлив, но гоже ли благородному дворянину самому снимать сапоги?
Шевалье сокрушенно покачал головой.
— К тому же меня несколько смущает наш спутник. Вы, кажется, говорили, что он из грамотеев?
Я подтвердил и это. С синьором де ла Риверо нам предстояло встретиться уже в Остии.
— Не люблю мозгляков! — Дю Бартас скривился. — Перышки, бумажки… Да разве это занятие для настоящего мужчины?
Римскому доктору богословия в этот вечер определенно икалось.
На столе, рядом с полупустым кувшином, лежал небольшой томик в новеньком желтом переплете. Теперь у славного дю Бартаса было целых две книги. Вторую — записки его соотечественника ле Вассера де Боплана, только что изданные в славном городе Руане, я случайно нашел в книжной лавке неподалеку от Колизея.
Увидев мой подарок, шевалье ужаснулся, но я твердо заявил, что чтение «Описания Королевства Полонии» входит в программу паломничества. Дю Бартас смирился, пообещав прочитывать в день минимум два абзаца.
Этот томик пригодится не только ему. Матушка увезла меня в Италию, когда мне только-только исполнился год. Какая ты теперь, родина?
— Да вы загрустили, дорогой друг! — Тяжелая ладонь шевалье легла мне на плечо. — Бросьте! Блуждать по дикой Татарии все же отраднее, нежели гнить в римской тюрьме! К тому же…
Внезапно его глаза округлились, нижняя челюсть, дрогнув, начала отвисать:
— Поп! Убей меня Бог! Поп!
В первый миг я решил, что речь идет обо мне, но палец доблестного дю Бартаса указывал в сторону двери. Поп? Я оглянулся — и узрел попа.
…Фиолетовая сутана, острый нос в прыщах, сверкающая лысина вместо тонзуры, скрученное вервие, заменяющее пояс…
В первый миг я, как и положено, не поверил глазам своим. Затем решил, что кто-то из моих приятелей-комедиантов решил нас напоследок разыграть.
— Рах vobscum, дети мои! Не подскажете ли, где мне найти монсеньера Адама?
Теперь челюсть начала отвисать у меня.
— Изыди! — рявкнул шевалье, сотворяя нечто напоминающее крестное знамение, но гость оказался настойчив.
— Ведомо мне, дети мои, что оный монсеньор Адам…
…Голос под стать внешности козлиный. Или ослиный. Или все вместе.
— …в явной близости отсель пребывать должен… Дю Бартас зарычал и начал грозно приподниматься. Пора было вносить ясность.
— Дорогой шевалье, не утруждайте себя. Я разберусь. Оказывается, для того чтобы приподнять попа за шиворот, не требуется особых усилий. И чтобы выкинуть в коридор — тоже.
— Только не бейте его, — напутствовал меня пикардиец и, подумав, добавил: — то есть, я хотел сказать, до смерти.