Небеса ликуют
Шрифт:
— Вам виднее, отец Азиний.
День — ночь, день — ночь.
Горячее солнце, первая, еще робкая пыль, вздымающаяся из-под колес, яркие цветы среди изумрудной травы, темные силуэты всадников в лучах вечерней зари…
— Благодарю вас, сьер де Гуаира, но я прекрасно себя чувствую и без вашего общества!
— Как хотите, сьер Гарсиласио.
День — ночь…
А потом появились чайки. Белые птицы парили над степью, недвижно распластав острые
— Ну, я же говорил, дорогой де Гуаира! Вот он, Ньеппер!
— Днепр, шевалье.
— А у Боплана написано «Ньеппер». Вот, первая страница:
«Река Борисфен, именуемая в просторечии Ньеппером»…
…Борисфен. Ньеппер. Днепр.
Переправу стерегли, и стерегли крепко. Два десятка всадников в мохнатых малахаях у пристани, еще столько же — у огороженного тыном куреня, над которым возвышалась сторожевая «фигура». Легкий, еле заметный дымок — факельщик замер возле смоляной бочки, готовый в любой миг известить весеннюю степь о внезапной беде.
Место называлось Кичкасы. Именно здесь находилась главная татарская переправа через древний Борисфен. Слева — заросшая лесом Хортица, справа — страшный Ненасытец, каменной грудью загородивший реку.
Обо всем этом мне бодро отрапортовал шевалье, не преминувший прибавить, что ширина переправы — три четверти лье, и главный ее недостаток — густые заросли камыша у противоположного берега.
У славного дю Бартаса оказалась и вправду отменная память. Однако всезнающий Боплан забыл добавить всего лишь одну мелочь. Здесь, у вытащенных на пологий берег паромов, — Татария. Там, на правом берегу, за зеленой стеной молодого камыша — Русь.
Я вернулся. Тридцать лет! Целых тридцать лет…
Первые возы привычно подкатили к парому, но тут случилась заминка. Крик, растерянная беготня возчиков, топот копыт, зеленая чалма караван-баши, мелькнувшая возле самой воды…
— Уж не казаки ли затеяли некую каверзу? — бодро предположил пикардиец. — Ибо мессер Боплан особо отмечает их привычку нападать на караваны.
Послышался испуганный писк. Брат Азиний истово крестился, надвинув малахай на самый нос.
Я привстал в стременах, но ничего не заметил. Легкая рябь на воде, белые чайки, молчаливая стена леса, подступавшая к самой воде…
Оставалось ждать, пока вернется Нагмат, а затем пытаться понять его обычное «твоя-моя».
Твоя-моя понимай мало-мало шибко однако. Но все-таки понимай, тем более причина всей этой суеты оказалась на диво простой.
Искали «жинку».
Как я понял, обычно телеги просто пересчитывались, дабы знать, какой «бакшиш» полагался с владельца каравана. Но Ор-бек не любил шутить. Виденные уже нами нукеры побывали и здесь, строго наказав проверять все повозки, да не вприглядку, а основательно: возчиков в сторону, тюки на землю, какие поболе — развязать, а ежели надо — вспороть.
Отсюда и крик, и беготня, и зеленая чалма у парома.
— Бояться нечего, синьоры, — резюмировал я. — А в особенности вам, отец Азиний.
Попик потупил глаза и поспешил раствориться между повозок.
— Лет этак сорок назад, — задумчиво молвил дю Бартас, — Ее Величество Мария, королева-мать, изволила тайно покинуть некий замок. Для сего употреблена была ивовая корзина с плотной крышкой. Говорят, тяжела была старушка!
— Потом все это изобразил нидерландец Рубенс, — улыбнулся я. — Правда, корзину он лишь обозначил, поместив на заднем плане. Этим был весьма недоволен мессер Ришелье…
— Погодите! — перебил дю Бартас, всматриваясь в запрудившую берег толпу. — Неужели поймали?
Действительно, у паромов стоял крик. Малахаи суетились, в центре толпы образовался водоворот, кого-то кинули на землю, заломили руки…
— Но… Насколько я вижу, это не дама, — растерянно прокомментировал шевалье. — Не странно ли?..
— Монсеньор! Монсеньор! Ослиный вопль ударил в уши.
— Монсеньор! Он… Она… Они…
— Оне, — вздохнул я, поворачиваясь, дабы осуществить давнюю мечту — наградить благочестивого брата Азиния изрядным тумаком.
Повернулся — и тут же раздумал.
Раскрытый в ужасе рот, малахай, едва цепляющийся за лысый затылок, выпученные глаза…
— Монсеньор!
— Наш дурак вас что, за епископа принял? — хмыкнул пикардиец, но я отмахнулся.
— Что?!
Попик резко выдохнул, мотнул головой:
— Некая дева… В телеге под рядниной пребывающая… Они… Они… Синьор де ла Риверо! Синьор…
— Вы что-то поняли? — начал пораженный дю Бартас, но я уже соскакивал с коня, ругая себя последними словами вкупе с предпоследними и всеми прочими.
Но не только себя. Напрасно я считал брата Азиния самым большим дураком в нашей теплой компании.
Глаза! Мои глаза!
Протолкаться поближе оказалось мудрено.
«Некую деву» заслонял плотный ряд малахаев, и я даже не пытался ее разглядеть. Зато сьер еретик предстал во всей красе — скрученный веревками, в разорванном камзоле, с залитым кровью лицом.
Все еще не веря, я вслушивался в беглую скороговорку двух наших охранников, дышавших мне прямо в затылок. Левантийское наречие оказалось все же понятнее татарского. Вскоре я убедился, что прав — и насчет дурака, и по поводу зрения.
Кажется, узнавать мессера Нострадамуса скоро станет некому!
Беглянка ехала в той же телеге, которую нанял римский доктор. Не особо и прячась, просто накинув сверху мужской халат вместе с шапкой. Охрана проглядела — или засмотрелась на блеск новеньких дукатов из кошеля сьера Гарсиласио.
Наша охрана — но не те, что стерегли переправу.
Телегу выкатили к парому, сняли вещи, затем — полотно, прикрывавшее сено, один из нукеров наклонился…
…и получил удар ножом.