Небесная канцелярия. Сборник рассказов
Шрифт:
И не сказать, чтоб вот так прям в рот друг дружке заглядывали. Всяко случалось. И размолвки, и скандалы… все, как у людей. Что по Веркиной дури бабской (а куда ж без нее?), а где и Митрофаныч маху давал. Все по пьянке–гулянке.
Митрофаныч, хоть и женатым уже был, да только натуру свою блудную никак приструнить не мог. То тут, то там по девкам шлялся. И повадился он как-то к Нельке, что на третьей улице, после работы захаживать. День захаживал, два захаживал… А третьего дня неладное почуял. Уж больно там чесаться начало. Наградила его Нелька этими м-ммм, как их м-ммм, вошками, что там. Ух и скандалище тогда Верка ему учинила! Чуть не разбежались.
– Все,
С этими словами он распахнул папку на нужной страничке и протянул Митрофанычу. А там тем же стройным знакомым почерком было написано: «А если при живой жене в блуде меры мне не будет – пусть станется хворь мне какая, деликатная, излечимая».
– Как видите, сами заказали, сами и получили, – как бы с поддевкой заметил мужчина в светлом, – и деликатная, и излечимая.
– Уж да… – то ли сказал, то ли подумал Митрофаныч. Уже и не разберешь, что сказано, а что, как наяву, помянуто.
Но прощала ему, гуляке, Вера Ильинична его поступки срамные. Потому как любила очень. И женщиной мудрой была. Мужик гуляет – что кобель по селу носится. Погуляет, погуляет, да домой обратно вернется, избу сторожить.
А уж когда Митрофаныч всерьез занедужил – не до гулянок, жена его верная подле него была, обхаживала. Если бы не она, Митрофаныча бы уже давно ногами вперед понесли.
И всегда в ней огонек тот горел, искорка Божья. Даже когда бабкой уже была. Всегда светилась. А потом, к глубокой старости, эта самая искорка угасать потихоньку начала. А вместе с ней и глаза у Веры Ильиничны. Угасала, угасала, да и вся потухла. Огонь погас – и жизнь угасла. Проснулся одним утром Алексей Митрофанович, повернулся к жене своей, Вере Ильиничне – а она уже и холодная. Во сне Богу душу отдала. Тихонечко так ушла, без стонов и шума, словно тревожить его, старика, не хотела. Его тогда третий инсульт и разбил. И ногу отняло. Когда ж это было то? Пять? Шесть лет тому?
– Три года назад, – уточнил мужчина в светлом, – ровно три года и одна неделя.
«Ишь ты! Три года!», – подумалось Митрофанычу.
– И касательно вашей просьбы, – продолжил мужчина уже более деловым голосом, – ваше присутствие на внучкиной свадьбе, хоть и нежелательно, но вполне возможно.
Старик аж оживился.
– Но платой за это будет четвертый инсульт и полный паралич, – с этими словами мужчина в светлом вновь начал искать запись в папке, но Митрофаныч остановил его.
– Верю, что сам, – сказал Митрофаныч.
– Инсульт приключится вам прямо на Настиной свадьбе, – продолжил пророчить мужчина в светлом, – год после бревном пролежите, даже моргать сами не сможете. Досматривать вас особо и некому будет. Разве что внучка ваша, Настя. Да дети иногда. И то, по возможности.
Старик очень явственно, словно бы это было на самом деле, представил себе… да нет, увидел этот печальный финал, длиною в год. Он видел себя, обездвиженного, словно мумия, лежащего в собственных нечистотах, совершенно ничего не чувствующего, незрячего и почти глухого, лежащего на кровати в ожидании хоть кого-нибудь. Да в ожидании смерти! Увидел сей ужас безутешными глазами Настеньки, глазами своих детей, полных скорби. Ужас и отчаянье, когда перед тобой вроде и родной человек, а уже и не человек вовсе.
В те секунды мыслей наяву Митрофаныч не просто видел, он чувствовал. Чувствовал сердцами своих близких. Переживал их скорбь, их опустошенность и злость. Ту злость, когда ты совершенно не в силах что-либо изменить и просто ждешь избавления, хоть каким бы оно ни было. То ли на себя злость, то ли на судьбу-злодейку, то ли на Бога…
Да разве для того он жил, для того детей растил да внуков пестовал, чтобы вот так, под конец жизни, злыднем по своей воле стать?! Не бывать тому!
– Нет! – решительно и в то же время обреченно отрезал старик. – Раз пора, значит пора.
– Вот и ладушки, – по-доброму ответил мужчина в светлом, – пойдемте-ка, любезный мой.
С этими словами мужчина в светлом взял под руку старика и они вместе, то ли ногами, то ли по ветру, проследовали к той самой регистратуре, к той самой даме-докторше.
У регистратуры мужчина отдал папку Алексея Митрофановича даме и на прощание, ничего не говоря, пожал старику руку. Не просто, как мужчина мужчине, а как отец сыну с напутствием в дорогу. И так тепло и светло стало Алексею Митрофановичу от того рукопожатия, что ни от страха, ни от сомнений никакого следа не осталось. Лишь решимость и вера в то, что все будет хорошо.
– Согласие? – вопрошающе сказала Митрофанычу дама, не отрываясь от писанины.
Старик взглянул на свою руку. А в руке неведомо каким образом появилась бумаженция. Старик протянул эту бумаженцию даме. Дама быстрым движением вложила бумажку в папку, встала к шкафу, что за ее спиной и вложила дело всей его ладной жизни в стопку к другим, стройно стоявшим папкам, коим не было числа.
– Следуйте прямо по коридору, – сказала Митрофанычу дама, – никуда не сворачивая.
И старик пошел. Пошел прямо по светлому коридору в ту загадочную даль, о которой живущим знать никак не положено.
***
В то утро Настенька, внучка Алексея Митрофановича, заглянула к деду пораньше. Часам к 7 уже была.
По обыкновению Настя распахнула двери деревенской избы и, зная плохой слух деда, громко сказала: «Здравствуй, дед ты мой прекрасный!». Но ответа не последовало. «Спит еще», – подумала Настя. И хоть в это время дед обычно уже не спал, она решила повременить с побудкой. Не теряя времени, Настя пошла открывать курятник.
Вернувшись, она так и не увидела улыбающегося деда, хромой походкой на всех парах бегущего к ней, чтобы обнять свою ненаглядную внучку. А вместо этого увидела она Алексея Митрофановича, мирно лежащего на кровати, с закрытыми глазами и руками, скрещенными на груди, словно в знак смирения. И лицо деда. Умиротворенное лицо. Лицо человека, почивающего после тяжелого, сложного, но крайне удачного, законченного дела. Дела всей его удавшейся жизни.
Безделушка
Свежий ноябрьский воздух весело подхватывал сизые клубы сигаретного дыма, унося их прочь от форточки куда-то в даль. На улице дым послушно рассеивался без следа, как рассеиваются наивные детские мечты или сказочные сны в отрезвляющих холодом буднях.
Марина докурила очередную, уже не понятно какую по счету сигарету, ловким движением метнула окурок в форточку, помахала рукой в сторону окна, то ли пытаясь выгнать остатки курева, то ли прощаясь с дымом, и направилась в сторону кресла. На сегодня остался последний клиент. В первый день после отпуска совсем не хотелось работать «до звонка», но махнуть на все рукой Марине не позволяла с трудом заработанная репутация. Уронив грузное тело в насиженное кресло, Марина приняла многозначительное (то есть ни о чем) выражение лица и стала покорно ждать очередного визитера.