Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
Извилистой тропой спустились к Додоне, царь впереди. Вплотную подъехав к Олимпиаде, Александр пробормотал:
– Не рассказывай ему о моих намерениях. О себе – что хочешь. Обо мне ты ничего не знаешь.
Изумленно и сердито мать спросила:
– Что он сделал такого, что ты ему не доверяешь?
– Ничего. Я должен подумать, мне нужно время.
Додона стояла на равнине в высокогорье, защищенная длинной горной грядой, покрытой снегом. Свирепый ветер осыпал отряд мелким градом, словно каменной крошкой. Город на склоне холма был обнесен стенами; внизу виднелась святыня оракула, защищенная
Городские ворота были распахнуты. Когда они подъезжали, Александр сказал:
– Дядя, я хотел бы вопросить оракула, прежде чем действовать. Ты мне не скажешь, когда следующий день предсказаний?
– Ну разумеется, скажу. – С неожиданной теплотой царь Александр произнес обычное пожелание на счастье: – Бог и удача.
До дня предсказаний еще оставалось время. Царь Александр еще не расстался с юностью, когда Олимпиада вышла замуж; она всегда изводила его, хотя он был старше. Теперь ей предстоит узнать, кто хозяин в этом доме. Этот закаленный в войнах юноша с его боевыми шрамами, безумными глазами и отрядом холеных изгоев ей не поможет. Пусть идет своим путем в Аид и оставит благоразумных людей в покое.
Жители Додоны приветствовали своего царя с неподдельной преданностью. Царь Александр возглавлял горожан в их стычках с многочисленными врагами и был менее жаден, чем воюющие вожди. Собралась толпа; в первый раз после отъезда из Пеллы Букефал услышал привычные приветствия, крики «Александр!». Вскинув голову, конь перешел на горделивую парадную поступь. Александр сидел очень прямо, глядя перед собой; Гефестион, стороною кинув на него взгляд, увидел, что друг бледен так, словно потерял половину крови. Он держался вежливо, спокойно отвечал на вопросы царя, но, оказавшись в доме Александра, не оттаял; даже губы его побелели. Олимпиада, забыв собственную усталость, погоняла слуг, которых послала за подогретым вином с пряностями: ведь только вчера какого-то гуртовщика нашли замерзшим на верхнем перевале.
Снег перестал падать и, схваченный морозом, хрупким настом лежал на земле. Бледное холодное солнце поблескивало на сугробах и ветках кустарника; пронизывающий ледяной ветер с гор продувал все закоулки. В белом пространстве, похожем на старое полотно, чернело пятно пожухлой зимней травы и влажный ствол дуба. Храмовые рабы счищали снег, сбрасывая его к дубовому частоколу; там он лежал потускневшей грудой, перемешанный с листьями и скорлупой желудей.
Юноша в плаще из козлиной шкуры вошел в открытый проем ограды из массивных, почерневших от времени бревен.
С перемычки свисала, покачиваясь на кожаной веревке, глубокая чаша. Александр поднял прислоненную к ограде палку и резко ударил. Покатился долгий дрожащий звук, расходясь, как круги на воде; откуда-то из глубины святилища донесся глубокий ответный гул. Сучья, наросты и старые птичьи гнезда могучего дерева были засыпаны снегом. Вокруг дуба на открытом месте стояли древние грубые алтари, святыни столетий.
Это был самый
Ветер, заунывно свистевший в верхних ветвях, яростным порывом спустился вниз. Впереди раздался громкий лязг: на мраморной колонне стоял бронзовый мальчик с плетью в руках. Ее бронзовые хвосты, раскачиваемые ветром, ударялись тяжелыми концами в бронзовый котел. Акустические сосуды вроде этого иногда использовались в театрах. Грохот был оглушительным. Слабеющий звук отозвался в гулкой бронзе стоящих вокруг священного дерева треножников, как затихающий раскат грома. Прежде чем он угас, новый порыв ветра поднял плеть. Из каменного домика за деревом высунулись седые головы.
Александр улыбался, как перед сражением. Он шагнул в бряцающий круг. В третий раз подул ветер, и в третий раз прокатился и замер гул бронзы, остановившись на слабом трепете.
Из крытой тростником хижины, что-то бормоча друг другу, вышли три старухи, завернутые в меховые, изъеденные молью плащи. Это были Голубицы, слуги оракула. Когда они обогнули черный влажный ствол, стало видно, что их лодыжки обернуты шерстяными отрепьями, но потрескавшиеся, с въевшейся грязью ступни босы. Силу давало им прикосновение земли, и они не имели права расставаться с нею; таков был закон святилища.
Первая женщина выглядела жилистой и крепкой, судя по ее виду, можно было предположить, что большую часть жизни она выполняла мужскую работу в деревне. Вторая – низенькая, круглая, простая, с заострившимся носом и выпяченной нижней губой. Третья – крошечная скрюченная карга, высохшая и коричневая, как старый желудь. Говорили, что она родилась в год смерти Перикла.
Кутаясь в мех, Голубицы озирались по сторонам, удивленные, казалось, видом этого единственного паломника. Высокая что-то шепнула низенькой. Самая старшая подковыляла на своих трясущихся птичьих ножках к Александру и, как любопытный ребенок, ткнула в него пальцем. Ее глаза затягивала бело-голубая пленка, она была почти слепа.
Резкий, настороженный голос произнес:
– Как хочешь ты вопросить Зевса и Диону? Тебе нужно имя бога, которого ты должен умилостивить, чтобы твое желание исполнилось?
– Я сам задам мой вопрос богу, – ответил Александр. – Дайте мне все нужное для письма.
Высокая старуха склонилась над ним с неуклюжей лаской; она двигалась, как домашнее животное, и так же пахла.
– Да, да, только бог это увидит. Но жребии лежат в двух чашах: в одной – имена богов, ждущих приношения, в другой – «Нет» и «Да». Какую поставить?
– «Нет» и «Да».
Самая старая все еще сжимала в крошечном кулачке складку его плаща, с неустрашимостью ребенка, чья красота обезоруживает сердца. Внезапно снизу донесся ее тонкий голосок:
– Будь осторожен со своим желанием. Будь осторожен.
Александр склонился над ней.
– Почему, мать? – спросил он мягко.
– Почему? Потому что бог исполнит его.
Он положил руку на ее голову – костяную скорлупку под шерстяным лоскутом – и погладил, глядя поверх нее в черные провалы дуба. Две остальные Голубицы переглянулись. Никто не произнес ни слова.