Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
– Нет, ты не войдешь сюда. И никто другой. Таков мой приказ.
Этот юноша, Гермолай, никогда не давал мне повода усомниться в его мнении насчет евнухов. Он рад был не впускать меня и вовсе не сострадал печали моего господина. Звуки плача разрывали мне сердце; теперь я отчетливо слышал их.
– Ты не имеешь права не впустить меня, – сказал я. – Ты ведь знаешь, я-то могу войти.
В ответ Гермолай молча перегородил дверь своим копьем; о, с каким наслаждением я вонзил бы в него нож! Вместо этого я вернулся к себе в комнату и до утра не сомкнул глаз.
Когда стража сменилась, где-то между зарею и восходом, я отправился туда снова. Теперь у двери стоял Метрон. Я сказал:
– Царь будет ждать меня. Никто не служил ему со вчерашнего вечера.
Этот юноша был здравомыслящим человеком и позволил мне войти.
Александр лежал, запрокинув лицо, взирая на потолочные брусья. Кровь на его одеянии высохла, обретя ржавый оттенок. Царь так и не позаботился о себе, даже не натянул покрывала! Взгляд его был неподвижен, словно взор мертвеца.
– Аль-Скандер, – позвал я. Глаза его медленно повернулись на мой голос, и в них было пусто – ни радости, ни раздражения. – Аль-Скандер, уже почти утро. Ты слишком долго печалился.
Я положил ладонь на его брови, и он позволил ей лежать там достаточно, чтобы я не почувствовал пренебрежения. Затем он отодвинулся.
– Багоас. Ты не позаботишься о Перитасе? Он ведь не сможет сидеть тут взаперти.
– Конечно, только после того, как позабочусь о тебе. Если ты снимешь с себя это и искупаешься, ты еще успеешь немного поспать.
– Пусть он пробежится рядом с твоим конем, – сказал Александр ровным голосом. – Ему нужно размяться.
Пес вскочил на ноги и прыжками бросался от меня к лежащему Александру, исполненный муки. Он уселся, когда я приказал ему, но не переставая крутил головой.
Я умолял:
– Сейчас принесут горячую воду. Давай снимем с тебя эту грязную одежду. – Я надеялся, это сработает, ведь Александр так любил быть чистым.
– Я сказал, мне ничего не нужно. Возьми собаку и уходи.
– О господин мой! – вскричал я. – Как можно казнить себя за смерть такого ничтожества? Даже если не следовало опускаться до этого, ты все равно поступил хорошо.
– Ты не понимаешь, что я натворил, – отвечал он. – Откуда тебе знать? Не беспокой меня сейчас, Багоас. Мне ничего не нужно. Возьми поводок Перитаса; он лежит на окне.
Сначала пес оскалился на меня, но Александр поговорил с ним, и тот смирился. У двери уже стояли три кадки с горячей водою, а раб поднимался по лестнице с четвертой. Мне ничего не оставалось, кроме как отослать воду обратно.
Метрон озабоченно шагнул от двери и тихо спросил меня:
– Неужели он вообще ничего не хочет?
– Нет. Только чтобы я позаботился о собаке.
– Он принял случившееся близко к сердцу. Оттого, что убил друга.
– Друга? – Должно быть, я вытаращил глаза, как последний дурак. – Да знаешь ли ты, что сказал ему Клит?
– Ну, он все-таки был ему другом, еще с детства. Клит всегда говорил очень прямо… Ты не поймешь, пока сам не поживешь в Македонии. Разве ты не знаешь, что ссоры друзей – самые горькие?
– Правда? – переспросил я, не имея о том ни малейшего представления, и повел измучившуюся собаку на воздух.
Дав Перитасу вволю побегать, я весь день ходил подле закрытой двери. В полдень я видел, как Александру принесли еду – и унесли нетронутой. Позже явился Гефестион. Я не слышал, о чем он говорил (из-за стражника у двери), но расслышал возглас Александра: «Она любила меня, как родная мать, а я так ответил на ее любовь!» Должно быть, он имел в виду свою няню, сестру Клита. Гефестион вскоре вышел. Спрятаться было негде, но и увидев меня, он ничего не сказал.
Царь отослал хороший горячий ужин, так и не притронувшись к блюдам. На следующее утро, совсем рано, я принес ему напиток из вина, яйца, молока и пряностей, чтобы дать ему хоть немного сил. Но на часах стоял новый страж, и он не впустил меня. Царь пролежал, постясь, весь тот день.
После того к нему начали приходить наделенные властью люди, упрашивавшие Александра позаботиться о себе. Даже философы явились читать ему свои нравоучения. Я не мог поверить своим глазам, когда они послали к царю Каллисфена. Быстро поразмыслив, я вошел по пятам за ним. Уж если этот человек может войти, то я-то и подавно. Мне хотелось посмотреть на воду для питья; я помнил, что в кувшине ее было совсем немного.
Ее оказалось ровно столько же, сколько было и ранее – всего лишь четверть кувшина. За два дня Александр не сделал ни глотка, и это при той жажде, которую мужчина испытывает после вина!
Я присел в углу, слишком расстроенный, чтобы слушать Каллисфена. Кажется, он постарался быть по-своему полезным, заявив, что раскаяние почти снимает грех. На мой взгляд, одно присутствие философа и то, как он держался, было способно оскорбить; но Александр выслушал его не перебивая, а в конце сказал, что ничего так не хочет, как побыть в одиночестве. Как я и уповал, мне удалось остаться незамеченным.
Но в это время вошел Анаксарх, спросивший у Александра, отчего он лежит тут в скорби, когда властелин мира имеет полное право поступать так, как ему хочется. Царь и этого выслушал с терпением, хотя в его состоянии даже стрекот кузнечика должен был казаться утомительным шумом. Затем, уже собравшись уходить, глупец Анаксарх надумал прибавить:
– Вот, пусть сидящий здесь Багоас накормит тебя и приведет в достойный вид.
Так я был замечен и отослан прочь вместе с софистом. Все мои старания пошли прахом.
Пришел третий день; ничто не изменилось. Новости уже успели обежать лагерь. Люди не шатались по городу, но мололи языками в своих шатрах или же сидели группками напротив дворца, то и дело посылая узнать о настроении царя. Совсем не обязательно долго жить среди македонцев, чтобы догадываться – они частенько убивают друг дружку в пьяных драках после пирушек; прошло немало времени, прежде чем состояние царя стало их беспокоить. Но простые воины знали на собственном опыте: чего Александр хотел, того он непременно добивался. И сейчас они начинали бояться, что он желает смерти.