Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
Они все еще шли за царем. Александр тащил их за собою; подобно тому как комета влечет свой хвост, он притягивал их светом и огнем. К тому же он был главою их семьи. Любой из воинов мог прийти к нему, словно дома – к старейшине рода, за советом и помощью. Их дела и неурядицы составляли добрую половину повседневных забот царя. И каждый из шедших за ним – македонцы, греческие наемники, дикие фракийцы с раскрашенными лицами – знал какую-нибудь историю, подобную той, о замерзшем воине, которого Александр усадил в собственное кресло, поближе к теплу. И он был непобедим. Это прежде всего.
Моя печаль понемногу исцелилась. Правда, когда Александр бывал с Роксаной, для меня у него не оставалось ничего, кроме любви, но я вполне мог жить, питаясь ею, да к тому же догадывался, что поститься мне недолго. Я знал, что жена утомила Александра, хотя мы избегали этой темы в беседах. Александр выполнял работу двух мужчин – царя и полководца; довольно часто ему приходилось становиться и простым воином, идущим в бой. Я же довольствовался тем, что оставалось после тяжкого дня; он мог прийти ко мне за небольшим, дремотным удовольствием, отданным и принятым с любовью, затем следовал отдых, и я тихонько уходил, дабы не тревожить царский сон. Не думаю, чтобы в шатре гарема все было столь же просто. Возможно, удары плетью всколыхнули в Роксане напрасные надежды.
Мало-помалу визиты Александра в гарем становились все менее протяженными, или же он выходил оттуда, всего лишь осведомившись о здоровье Роксаны.
Филострат получил ларец с новыми книгами, только что прибывшими из Эфеса. Он был слишком беден, чтобы заказать их в хорошей копировальне и оплатить перевозку, и я попросил Александра сделать ему этот первый дар. Филострат распаковывал их, словно сгорающий от нетерпения ребенок. «Вот теперь, – сказал он, – мы сможем почитать греческие стихи».
Они показались мне странными после персидских, но, более скудные по языку и прямые по форме, в свое время и греческие строки раскрыли предо мною свои богатства. Слезы хлынули ручьем, когда я впервые прочел о видении Ипполита, предлагавшего горные цветы чистой богине, которую только он один мог видеть. Филострат осторожно похлопал меня по руке, предположив, что я плачу о прошлой своей жизни, – а как знать, быть может, и о настоящей.
Далеко не все мои мысли были посвящены Еврипиду. В шатре по соседству (рабы македонцев всегда разбивали лагерь в соответствии с планом) Каллисфен обучал телохранителей Александра. Я слышал, проходя мимо, обрывки его речей и мог уловить отдельные фразы даже с того места, где сидел, если только Каллисфен забывал понизить голос.
Исмений, хоть и сдержал данное мне слово, заговаривал со мною всякий раз, когда представлялся случай. Однажды я спросил, что он думает о философе, и Исмений рассмеялся в ответ:
– Я не посещаю его занятий уже три месяца. Для меня они чересчур утомительны.
– Правда? Я полагал, ты либо там, либо на посту. Неужели Каллисфен не жалуется? Тебя ведь могут и наказать, не так ли?
– О да. Наверное, он только обрадовался; воображает, что я слишком глуп для философии. Мы ничем иным теперь и не занимаемся, а я больше слышать не могу его рассуждений. Поначалу, бывало, он рассказывал и полезные вещи…
Слишком глуп или слишком предан? Да, быть может, отсутствие Исмения неспроста оставалось «незамеченным». Исмений казался простаком по сравнению со мною, проведшим отрочество в Сузах. Услыхав, что к нему питают неприязнь, он ушел; на его месте я обязательно остался бы послушать еще.
По-гречески я уже говорил настолько бегло, что Александр даже просил меня не терять персидский акцент, звуки которого постепенно начали ему нравиться. Однако, если мимо проходил Каллисфен, я всегда держал рот на замке: философу нравилось думать, что юному варвару не под силу совладать с языком избранной Зевсом расы. Не думаю, чтобы ему хоть раз пришло в голову, будто Александр вообще когда-либо говорил со мной.
Я действительно едва ли стоил его внимания. К персидскому мальчику все давно привыкли; так, ничего особенного – по сравнению с женой из Согдианы.
После свадьбы Каллисфен гордо выставлял напоказ свою непримиримость – он сказался больным и не был на пиру, хотя разгуливал по лагерю уже на следующий день. Александр, все еще желавший покончить с былыми раздорами, потом даже звал его на трапезу, но получил прежний ответ: философу неможется. Каллисфена вообще-то не часто приглашали, ибо в компании он бывал строг и быстро портил общее веселье. Теперь я понимаю, что он вел себя по всем правилам новой афинской философии (старик Сократ, говорят, был отличным собутыльником); знай я тогда чуть больше о Греции, возможно, и догадался бы почему. Но даже и в неведении мне казалось, что за Каллисфеном следует присматривать, и я всегда задерживался послушать, проходя мимо его шатра во время занятий. Определенные поучения он читал, изменив голос.
Наступила весна. На придорожных колючих кустах распустились белые цветы, благоухавшие жасмином; у ручьев показались лилии. Холодные ветры все еще свистели в теснинах. Помню ночь, которую мы с Александром провели, тесно прижавшись друг к другу; царь отвергал лишние покрывала, считая, что они размягчают человека, но не противился моему теплу.
– Аль-Скандер, – позвал я. – Кто такие Гармодий и Аристогитон?
– Любовники, – сонно отвечал он. – Знаменитые афинские любовники. Ты, верно, видал их статуи на террасе в Сузах. Ксеркс привез их из Афин.
– Те двое, с кинжалами? Мужчина и мальчик?
– Да. Эта история есть у Фукидида… А что такое?
– Зачем им кинжалы?
– Чтобы убить тирана Гиппия. Впрочем, им не повезло. Они прикончили его брата, отчего тиран совсем рассвирепел. – Александр приподнялся на локте, чтобы поведать мне историю. – Но они умерли с честью… Знаешь, афиняне очень почитали их статуи. Когда-нибудь я отошлю их обратно. Они очень старые. Такие окостеневшие позы… И прекрасный Гармодий – он недостоин завязывать тебе сандалии…
Еще несколько мгновений – и он уснет.
– Аль-Скандер, я слышал, как Каллисфен рассказывал твоим телохранителям об убийстве тирана этими двумя как о благородном деянии.
– Правда? Фукидид пишет: это обычная ошибка афинян. Я уже слыхал старую песню, будто тираноубийцы освободили город.
Я промолчал о том, что Каллисфен поучал «чужим» голосом. Еще в Экбатане мне довелось столкнуться с заговором – тогда я сразу почуял неладное и теперь ощущал нечто схожее. Однако, пусть я и говорил на греческом, я все еще не познал тех еле приметных тонкостей языка, той игры нот и тех пауз, за коими прячутся тайны.