Небесное притяжение
Шрифт:
Грянул Великий Октябрь. 7 декабря Тульский Совет рабочих и солдатских депутатов объявил об установлении в губернии Советской власти. Через два дня в газете «Пролетарская правда» было опубликовано воззвание: «Отныне в Туле установлена одна власть, власть революционных рабочих, солдат и крестьян. Кто не с нами, кто не признает власти Советов, рабоче-крестьянской власти, тот враг народа, враг революции». В Ефремове газету жадно читали, обсуждали строки, поражавшие суровой правдой. В последний день уходящего года стало известно о провозглашении Советской власти
Три последующих года выдались для Мясищева нелегкими. Окончание училища, гражданская война, полуголодное существование, растерянный отец, к которому испытывал сыновнее уважение, смешанное с жалостью, добыча продуктов, когда с младшим братом Юрием зайцем пробирались в битком набитые холодные поезда и уезжали за много верст менять вещи на хлеб, сало, любую еду. Начал работать, чтобы поддерживать семью. Четыре месяца, с сентября 1919-го — счетоводом конторы «Прод-путь», затем, до осени 1920-го — делопроизводителем Ефремовского райвоенкомата.
Как ни трудно складывалась жизнь, она была такой, как и у всех остальных, а унывать, раскисать Володя не привык. Странно, но в этом хорошо сложенном, хотя еще по-мальчишески худом, с гордо посаженной головой юноше чувствовалась не по годам развитая воля, самодисциплина. Он стал ловить на себе женские взгляды. Рассмотрел себя в зеркало — шатен с гладко зачесанными волосами, с правильными, немелкими чертами лица. «Красивый парень», — случайно услышал он фразу, оброненную двумя девушками, идущими по улице навстречу. Это льстило самолюбию, но не вызывало столь понятной ответной реакции. Дамским поклонником ни тогда, ни потом Мясищев не сделался.
Углубленный в себя, умеющий сдерживать эмоции, несколько отстраненный от бесшабашной юношеской вольницы, не любящий открывать душу, хотя и не скрытный, он слишком дорожил временем, ему слишком не хватало его на избранное дело. Он не мог позволить себе тратить дорогие часы на что-то иное, кроме работы. В этом отношении он был твердым человеком, как верно сказал один из его друзей, человеком системы. Система начала вырабатываться еще в юности.
Однако сдерживать эмоции в молодости не так легко, им нужно дать выход. Молодой Мясищев нашел этот выход в сцене. В Ефремовском народном театре тогда больше игрались агитационные пьесы, пронизанные революционным пафосом.
В упомянутом домашнем архиве конструктора, включающем сотни всевозможных документов — сущий клад для биографа, — я обнаружил любопытную справку со штампом: «Ефремовский Пролеткульт». Далее следует: «Предъявитель сего Мясищев Владимир действительно состоит сотрудником Ефремовского народного театра». Куда понадобилось предъявлять справку, неизвестно, но Мясищев сохранял ее долгие годы.
Интересно, что все, близко знавшие главного, а затем генерального конструктора, в один голос отмечали артистизм его натуры. За ним даже ходило прозвище Артист. Бросающаяся в глаза внешность, напоминающая актерскую, манеры, порой театральные, модуляции голоса, при надобности подчеркивающие эффект фразы или реплики… Он любил готовиться к ответственным выступлениям у зеркала, отрабатывая позы, движения рук, повороты головы. Артистизм, вообще-то свойственный любому человеку, сидел в нем особенно глубоко и прочно.
1920 год стал переломным в судьбе Володи. Тяга к высшему образованию оказалась сильнее всего. В августе он сел в поезд, следовавший в Москву. Одет он был много скромнее столичного образца: короткие брюки, стоптанные башмаки, подпоясанный веревкой отцовский пиджак, видавшая виды кепка и в дополнение к этому — облезлый чемодан, где лежали нехитрые пожитки, миска, кружка и пустой кошелек с тремя отделениями (кстати, Владимир Михайлович до конца дней сохранял миску, кружку и кошелек, он обожал старые никчемные вещи и никому не разрешал их выбросить).
Через два дня (по тому времени срок вполне приемлемый) паровичок дополз до Москвы, и Володя Мясищев, юноша неполных восемнадцати лет, вошел в подъезд дома по Токмакову переулку близ Разгуляя, где жили его родственники. Наутро он пешком отправился в Высшее техническое училище, расположенное в районе с непоэтичным названием — Коровий брод. Время отваги, как Бальзак называл юность, потребовало от Володи решительных действий.
Alma mater на Коровьем броде
Первое знакомство с Московским высшим техническим училищем произвело на Владимира двойственное впечатление. Поразили залы, кабинеты, их строгая величавость и монументальность. Несколько удивили преподаватели, да и студенты. Педагоги явно старорежимного толка, среди студентов заметно мало лиц пролетарского происхождения. Распахнутые вороты и косоворотки в основном мелькали в приемной комиссии. Впервые в прославленное училище принимались выходцы из рабоче-крестьянской среды, притом вне конкурса.
Владимир подошел к одному из столов, за которым сидел средних лет мужчина с русой профессорской бородкой, то и дело поправлявший пенсне и покашливавший.
— Что вам угодно, молодой человек? — произнес он, глотая некоторые звуки, отчего «человек» прозвучало как «чек».
— Хочу поступить учиться.
— Сначала надо школу окончить.
— Я уже окончил.
Человек с бородкой с сомнением оглядел худую фигуру юноши, покашлял:
— Ну-с, хорошо, покажите аттестат.
Удостоверившись, что Мясищев В.М. действительно имеет право поступать в высшее учебное заведение, преподаватель неожиданно спросил:
— У вас есть протекция?
Володя недоуменно пожал плечами.
Словно спохватившись, ученый муж деланно постучал двумя пальцами себе по лбу.
— Ах да, сейчас это не принято. Иные времена!..
Потом он вдруг решил поинтересоваться математическими знаниями Володи и задал алгебраическую задачу. Володя решил ее без особых усилий.
— Ну-с, юноша, кое-что в математике вы смыслите. Давайте ваши документы. Во всяком случае, не худший вариант по нынешней-то ситуации, — и он как-то косо по смотрел на Володю.