Небит-Даг
Шрифт:
— Тумар-джан, — сказал он, — я еду в Сазаклы.
— Опять?
— Не опять, а надолго. Заменю Очеретько.
— Нефть пошла?
Она хотела спросить: потому что пошла нефть? Но постеснялась. Аннатувак понял и не рассердился. Было только обидно.
— Нет, не потому. Когда по желобу после нефтяной пленки снова пошла чистая вода и все уже думали, что конец — пропало дело, я решил: не будет нефти, даже домой не вернусь, останусь в Сазаклы. Ты бы меня и не увидела сегодня, если бы скважина не дала нефти.
— Это правда, Тувак-джан?
— Правда, — горько улыбнувшись, сказал Аннатувак.
Он вскочил на ноги, стал ходить
— А школу там строят? — спросила Тамара. — Через два года Байраму надо будет в школу идти.
— Вот верный друг! На два года вперед загадывает. У Аннатувака отлегло от сердца.
— Не бойся, строят. Уже ставят коробку…
— А ты знаешь, Байрам сердит на тебя.
— Сердит? Эй, Байрам, иди сюда!
— Тише! Его уложили спать…
Но было поздно. В длинной ночной рубашке появился на пороге Байрам, щуря полусонные глаза, качнулся, как неокрепший верблюжонок, и кинулся на грудь к Аннатуваку.
— Папа!
— Байрам-джан, дорогой мой, — бормотал Аннатувак, прижимаясь щетинистой щекой к его животу, — говорят, ты обиделся на меня?
Вспомнив об обиде, Байрам отстранился от отца.
— Не делай так. Щекотно, — строго сказал он.
— Нет, ты скажи, за что обиделся?
— Ты толкнул меня.
— Когда?
— Тогда. Ты пришел с работы, обнял меня. А когда я прыгнул тебе на шею, оттолкнул. И не посмотрел на меня, лег на диван. Помнишь?
Аннатувак не помнил, когда он оттолкнул Байрама, но знал, что мальчик говорит правду.
— Байрам-джан, я тебя люблю. Я, наверно, нечаянно толкнул тебя.
— Как это нечаянно?
— Я не хотел тебя толкнуть.
— А толкнул, — упрямо повторил Байрам.
— Больше не буду, — по-детски сказал Аннатувак. — Ты только знай, что я тебя очень люблю. Ты мое будущее, и всю мою жизнь, все силы я отдам, чтобы расцвело твое счастье, малыш. Твое будущее ясно, как солнце. Это будущее дает крылья и мне.
— Крылья? — поймав знакомое слово, удивился Байрам. — Какие крылья?
— Вот какие крылья! — Аннатувак подбросил сына к потолку.
— Осторожней! Уронишь! — вскрикнула Тамара Даниловна.
— Как же, уроню! — И он подбросил сына еще выше.
— Папа, еще, еще, папа! — кричал Байрам.
И долго еще раздавался его счастливый смех.
Н. Атаров
Титул поэта
В толпе гостей и делегатов Второго съезда писателей, когда в перерыве из Колонного зала они повалили «на перекур», меня окликнул знакомый английский поэт, корреспондировавший о съезде в Лондон:
— Кто этот — седой и смуглый? — спросил он.
— Кербабаев.
— Индия?
— Туркмения.
— Красивый джентльмен, — заметил англичанин. — Благородная внешность… — И добавил: — Поэт на Востоке — это звучит как титул, не правда ли?
Так бывает: оценят давно знакомого тебе человека с неожиданной точки зрения, и сам начинаешь видеть его как бы другими глазами. В стенных зеркалах главной лестницы Дома Союзов среди светловолосых латышей, датчан, ирландцев я увидел в безукоризненном, как всегда, костюме седого азиата с очень темным лицом, на котором глубокие складки очертили слегка прижатый нос и крепко сомкнутый рот, а глаза в припухших веках смотрели со сдержанным задором. Он шел — внушающий уважение, неуловимо где-то в выпрямленных плечах хранящий достоинство возраста, кивком седой головы отвечающий на непрестанные приветствия.
Едва ли кто-либо из шести тысяч советских писателей не знает в лицо Берды Кербабаева, и я, чтобы полностью удовлетворить любознательность англичанина, припомнил почтительные прозвища, прилагаемые к «титулу поэта», когда у нас, пишущих, заходит речь о Кербабаеве: Берды-ага, Берды-ата, яшули…
Помню, мы следовали за осанистой фигурой Кербабаева, и я разговорился с англичанином, хвастаясь литературной хроникой старинного дома. В самом деле, кого только не повидали эти стены! Конечно, Пушкин в начале начал. Потом здесь, в московском Благородном собрании, на балах танцевал молодой офицер, литератор, входивший в моду своими «Севастопольскими рассказами». (Англичанин понимающе улыбнулся.) Потом, как раз у зеркал на главной лестнице, если верить Бунину, Чехов однажды наблюдал Сумбатова-Южина, когда тот, ухватив за пуговицу одного разгонистого беллетриста, уговаривал его, что он первый писатель России… Потом, разумеется, Горький, Маяковский… А сейчас, в середине двадцатого века, в эпоху крушения всемирного колониализма, вот он, великолепный конклав социалистической литературы! Смотрите: Ананд из Индии, Гильен с Кубы, Амаду из Бразилии, Неруда из Чили. Идут французы во главе с Арагоном, немцы во главе с Анной Зегерс. И на этом торжественном горизонте плывет-уплывает царственная голова старого туркменского поэта.
— Вы побывали в его родном краю? — спросил англичанин.
Нечаянный вопрос отозвался далекой ассоциацией: я вспомнил, что и Рабиндраната Тагора я в свои юношеские годы увидел не там, где надо бы — на юге Индии, в родном краю великого поэта, — а здесь, в Москве, в Охотном ряду. И даже ради журнального интервью с мальчишеской дерзостью прорвался к нему в номер гостиницы «Националь».
— Нет, не бывал.
— Этих восточных пророков надо наблюдать в их домашней обстановке. Тогда вы постигнете даль столетий, — пояснил свою мысль английский поэт.
Но так случилось, что наблюдать Берды Мурадовича мне пришлось прежде всего в Москве: мы засели за перевод его романа «Небит-Даг». Я как-то рассказал ему этот случай с англичанином, он сдержанно посмеялся, видимо вполне довольный произведенным впечатлением.
— Титулы у нас уничтожены в семнадцатом году, — заметил он. — Вы ему об этом напомнили?
В Москве у него так же много общественных должностей, как и в Ашхабаде, — в Союзе писателей СССР, в Комитете по Ленинским премиям. В переполненном зале консерватории он открывал юбилейный вечер своего великого соотечественника Махтумкули. В Кремлевском театре шел спектакль по его роману «Решающий шаг». Только поздно вечером созванивались по телефону.