Небо в огне
Шрифт:
«Сбросить бомбы и записать, что по цели». Эта лукавая мысль сразу нашла себе оправдание. Вспомнился тот несправедливо не засчитанный вылет. «А, баш на баш!…»
– Штурман, курс!
Весь во власти захватившей его мысли, Соломатин почти машинально сказал:
– Восемьдесят семь.
Пожары, лучи прожекторов качнулись, вздыбились и стали опрокидываться вправо. Тяжелый корабль, снижаясь, лег на обратный курс.
Да, да, он так и сделает. Но как убедить командира?
– Открываю бомболюки!
В кабине потянуло сквозняком. Стало легче дышать, и в проясненной голове вдруг отчетливо возникла другая мысль:
Соломатин кинулся к прицелу. Огонек… Где огонек? Случай сам идет ему навстречу. Но огонька не было. Под самолетом - заснеженное, рассеченное дорогой поле, багровое и мрачное от пылающих вдали пожаров. Но поле скоро кончилось. Серая ниточка шоссе нырнула в лес. Ясно - шоссе вело туда, к санаторию Светлые Роднички. Но огонька не было.
Штурман впился глазами в чернеющий внизу лесной массив. До сих пор он не успел сказать командиру об этих странных сигналах с земли, а теперь уже поздно. Командир осторожен, начнутся расспросы, сомнения, а тем временем цель пройдет и бомбы придется бросать куда попало. «Возьму целиком на себя!»-решил Соломатин и, установив бомбосбрасыватель на отметку «залп», положил палец на кнопку. Одно легкое нажатие - и пять тонн бомб разом оторвутся от замков.
– Ну, чего не бросаешь?
– нетерпеливо спросил Карташов.
– Что?
– притворился Соломатин.
– Повтори, не расслышал.
– Почему не бросаешь, говорю?
– рявкнуло в наушниках.- Ведь на трех идем.
– А-а! Сейчас… Сейчас.
Огонек появился внезапно. Чуть впереди, по курсу. И на этот раз его увидел радист. Увидел, закричал взволнованно:
– Товарищ командир, товарищ командир! Смотрите- сигнал с земли! Передают морзянкой.
– Вижу, но не разберу, - спокойно ответил Карташов.
– А что передают?
Огонек сыпал дробью сигналов. Четкие и раздельные до этого, теперь они почти сливались в необъяснимой спешке.
– Передают… - Радист замолчал на мгновение.
– Умо… Умо-ляю… Огонь на меня! Огонь на меня! Здесь полно фашистов…
«И он еще умоляет!»
Штурман, словно обжегшись, отдернул руку от кнопки. Он представил себе: на крыше здания, прижавшись к трубе, сидит человек - советский. Патриот. Герой. И просит… смерти. И жизнь его сейчас - вот в этой кнопке, в этой руке… под этим пальцем! Это было немыслимо - заведомо зная, убить своего. Да еще такого человека! Вот так - нажатием кнопки…
Но огонек, подползая к прицелу, просил, просил мигая: «Умоляю! Умол…» - и замолк. Не стало огонька. Тихо. Темно.
Что- то тошнотворное подкатилось к горлу Соломатина, наверное, от запаха бензина, он рывком положил руку на бомбосбрасыватель и, зажмурившись, нажал на кнопку.
Самолет вздрогнул. К запаху бензина примешался запах пироксилина от сработавших замков бомбодержателей.
– Ты что? Ты что?!
– закричал Карташов, срывая голос.
– Спятил?! Зачем бомбил, кто позволил? А может, это провокация? Может, ты сейчас по штабу партизан!
Полыхнуло небо. Клочкастые облака на несколько мгновений окрасились в бордово-грязный цвет и стали медленно угасать, как угасает в кузнице раскаленный металл. На земле, разбрызгивая искры, лениво занимался пожар.
«Вот и все, - подумал штурман, обессиленно откидываясь на спинку сиденья.- И все!…» А вслух сказал:
– Не ругайся, командир, так надо.
Карташов замолчал.
Весь разбитый и опустошенный, с тяжестью на душе, Соломатина некоторое время сидел неподвижно, приходя в себя. В висках стучало. От незакрытых бомболюков несло сквозняком. Бессознательным движением он расстегнул шлемофон и подставил лицо холодным струям воздуха. Почти так же бессознательно, привычным движением достал планшет, положил на штурманский столик и включил освещение. Прямоугольное светлое пятно скупо легло на листок боевого донесения. Штурман взял карандаш и твердым почерком записал: «25октября… в 22 часа 02 минуты бомбы сброшены по цели…»
Закончив эту формальность, Соломатин выключил освещение.
– Товарищ командир!
– Ну, что тебе?
– Докладываю. Бомбы сброшены по цели. Боевое задание по уничтожению живой силы противника выполнено…
Доклад прозвучал официально и сухо. В наушниках - молчание. Только слышно было, как вздыхал и кашлял командир, грызя конец нераскуренной трубки. И мысли Карташова были самые нерадостные. «А вдруг действительно бомбы угодили в партизан? Ребята ждут, лозунги пишут, готовят какие-то подарки… Эх, если бы не этот сотый, юбилейный! Пришел бы к командиру, доложил: вот он я. До цели не дошел, задания не выполнил. Бомбы сбросил черт те куда, судите, как знаете, А сейчас… Соломатин тоже - хорош гусь: поставил командира в такое положение. Старый боевой товарищ называется. Все принял на себя. Поди вот теперь доложи: «Товарищ гвардии полковник! Штурман Соломатин сбросил бомбы без моего разрешения…» На что это будет похоже?
Второй пилот, капитан Беляков, всегда хмурый и неразговорчивый, словно угадав мысли Карташова, выключил ларингофоны, чтобы экипаж не слышал, склонился с сиденья, прокричал над уходом:
– Не журись, командир! Тут уж ничего не поделаешь. За нами не пропадет. В долгу не останемся!
Карташов вынул трубку изо рта, благодарно кивнул:
– Ладно. Бери управление.
Прошло несколько дней. Все это время и Соломатина, и Карташова не покидала какая-то неловкость и неискренность в отношениях. Разговаривая, они пытались, как и прежде, открыто смотреть друг другу в глаза, но зрачки помимо воли избегали встречаться, уклонялись, и от этого взгляд у обоих становился отчужденным, холодным, словно где-то там, в глубине души, у каждого образовались невидимые льдинки. Опуская глаза, они расходились. Это их угнетало и мучило. У каждого не хватало мужества признаться даже самому себе, что мучает их страх за неизвестные последствия того бомбометания на сотом, юбилейном вылете.
И вот однажды, когда летчики и штурманы полка, получив боевое задание, уже собирались расходиться, открылась дверь, и на пороге появился в сопровождении командира корпуса и еще какого-то пехотного майора высокий худой генерал в прямоугольных очках на горбатом носу.
Все встали, недоумевая, что означает это внезапное посещение начальства из Ставки Верховного Главнокомандования. Начальник штаба приготовился доложить, но генерал, махнув рукой, мол, не надо, твердым шагом старого служаки подошел к столу, заваленному планшетами и картами, поздоровался со всеми: «Здравствуйте, товарищи летчики!» И когда в ответ прозвучал дружный хор голосов, оказал: «Прошу садиться», - и сел сам на подставленный майором стул. Снял фуражку, бережно положил ее на край стола и усталым движением пригладил коротко подстриженные волосы.