Небо в огне
Шрифт:
Ермашкевич, словно поняв мои мысли, сказал:
– Аэродром неровный. Трудно взлетать.
Я кивнул, соглашаясь, а про себя подумал: «Вот он- ключик, с помощью которого можно открыть сердца людей эскадрильи!»
Просматриваю дальше, и к Ермашкевичу:
– У вас есть при себе список экипажей нашей эскадрильи?
– Есть, товарищ командир!
– А ну-ка дайте.
Сверяю боевые расчеты и нахожу чужую фамилию.
– А это кто на «девятке»? Какой-то Карпин. Откуда он?
– Из третьей эскадрильи, товарищ
– Из третьей? А почему летит на самолете первой эскадрильи?
– Командир полка приказал. У них самолет неисправен, так он на нашем…
Мне это было неприятно слышать. Чужой летчик летит на нашей машине! Ясно, •что он будет к ней относиться не очень-то бережно. «Девятка» - это был уже «мой» самолет, и меня кольнуло чувство самолюбия.
– А этот Карпин - хороший летчик?-продолжал я допрашивать адъютанта.
– Хороший, - уверенно ответил Ермашкевич.- Любимец командира полка.
– Гм! Любимец? Ладно.- Подписал листок.- Несите.
– Плохо, когда самолеты обезличиваются, - сказал инженер, нагибаясь и закручивая трос вокруг крепежного штопора.- В своей эскадрилье еще можно - есть кому и с кого спросить, а с чужого что возьмешь? Вылез из кабины и ушел.
– Да-да, - подтвердил Тараканов.- Этот Карпин мне не нравится. Бреющим ходит. Зачем? Поломает машину.
Мимо пробежал техник, бросил на ходу:
– Алексеев вернулся, слыхали?
– Алексеев?!-воскликнули враз Гринев и Тараканов.- Вот это да-а-а!
– Кто это?
– ревниво спросил я.
– О-о-о!-с чувством уважения ответил Гринев.- Это летчик нашей эскадрильи. Сбили над целью. Трое суток пропадал. Пришел, смотри-ка! Отважная головушка! Поедемте, посмотрим!
Возле штаба толпился народ: летчики, техники, вился дымок от самокруток, слышался смех, восклицания.
Алексеев - фамилия распространенная. Я знал многих летчиков с такой фамилией, и все они были люди солидные, богатырского сложения. И сейчас, еще издали, я разыскивал глазами такую же фигуру.
– Вот он!
– сказал Тараканов, показав на худого светловолосого парня. Что-то знакомое почудилось мне в нем. Будто где-то я уже видел его.
Мы подошли, люди расступились, и я оказался лицом к лицу с героем дня.
Алексеев прервал на полуслове фразу и, зажав в кулаке самокрутку, вытянулся по стойке «смирно».
Весь его вид выражал несказанное удивление.
– Это командир нашей эскадрильи, - представил меня Тараканов.- Знакомьтесь.
Алексеев расплылся в радостной улыбке.
И тут я вспомнил его! Точно - это был Алексеев, тот самый паренек, который так поразил нас тогда своим изумительным летным мастерством и хладнокровием. Ну и ну, вот это встреча!
Я обнял Анатолия, потом оглядел его с ног до головы. Худой, высокий, со смешливыми глазами. На макушке торчит хохолок. Упрямый, с характером. На небритых щеках пушок. Передо мной стоял мальчишка! По виду. А по отношению однополчан к нему было видно - настоящий летчик! Однако молодой уж очень!
– Слушай, Алексеев, сколько тебе лет?
– Исполнилось двадцать один!
– сказал он так, будто уже достаточно пожил на свете, и полетал, и повидал.
– Много.- Ответил я ему в унисон.- Да ты у меня совсем старик!
Все рассмеялись.
– С бородой!
Анатолий смущенно тронул пальцем -подбородок.
Алексеев слыл в полку личностью незаурядной, и мне интересно было узнать, чем же он так отличился за сравнительно короткий промежуток времени пребывания в части? И случай представился. Жена одного штабного офицера Нина Ивановна, образованная женщина, ведала полковой библиотекой. В свободное время она вела летопись части. Записки, документы, наблюдения, все это было у нее аккуратно собрано и подшито в папки. И когда я заговорил с ней об Алексееве, она положила передо мной толстую тетрадь в клеенчатой обложке:
– Вот, почитайте, тут я записала все о нем. Я взял тетрадь, и в редких перерывах после боевых ночей прочитал записки.
Нарушитель инструкции
Алексееву отчаянно «везло»! Даже в самом понятии этого слова, всегда раздваивающегося, когда приходилось его применять «Анатолию. Судьба, словно испытывая человека на прочность, то и дело подсовывала его под снаряды. Прямое попадание в мотор и… начиналась «карусель». Но судьба же его оберегала.
Ему «повезло» - подбили над целью, и повезло, когда он, кое-как перетянув линию фронта, темной ночью отлично сажал машину куда придется… на колеса!
Инструкцией это запрещалось. Категорически! Человек дороже любой машины. Подбили- перетяни линию фронта и прыгай! Для того и парашют. Днем еще можно при желании посадить самолет в поле. Но только на брюхо, с убранными шасси. И чтобы никакого риска! Так гласила инструкция. Но Анатолий ее нарушал. Жалко было машину. Он был летчиком, это прежде всего, и не мыслил ходить в «безлошадных». «А раскокать машину может каждый дурак!» - так говорил Алексеев, оправдываясь перед командиром полка в очередном нарушении инструкции. А таких нарушений у него было шесть.
Ему «повезло» и в седьмой раз. Снаряд угодил в левый мотор. Алексеев пошел на одном. Правый, получив максимальную нагрузку, стал обрезать. Видимо, досталось и ему. Летели искры, потом рывок и… чих-чих-чих!- сникали обороты. Машина как бы застывала, норовя свалиться на крыло. Но, прочихавшись, мотор набирал обороты, и Алексеев, уже непонятно, каким чувством определяя режим полета, миллиметровым движением штурвала заставлял самолет «вспухнуть». И тогда чуткая стрелка вариометра вставала на нуль и даже чуть-чуть отклонялась кверху, показывая хоть малый, совсем-совсем ничтожный, но набор высоты! Нужно было любой ценой перетянуть линию фронта.