Небо за стёклами (сборник)
Шрифт:
Бронебойщики мазали. Или пули не пробивали броню? "Сейчас они будут здесь, — думал Ребриков. — А тогда что?! Гранаты, горючая смесь… Люди затихли в окопах. Гранаты, кажется, кидать научились. Только бы не сдрейфили…"
"Точнее, точнее, черти проклятые!.." — с трудом сдерживаясь, про себя ругал лейтенант бронебойщиков. Он знал — сейчас людей нельзя дергать.
А отвратительные пятнистые чудовища ползли все ближе и ближе. Вот уже стал слышен лязг гусениц. Ребриков увидел на башнях черные раздвоенные кресты. Ближе стали разрываться снаряды, и земля взметалась все ближе и ближе.
Словно остановилось сердце у Ребрикова.
"Что же это, неужели не подобьем?! Неужели допустим?"
Отчаянный крик отвлек его от танков. Ребриков обернулся и увидел, как из окопа выскочил парень без оружия и, обезумев, крича и размахивая руками, пополз на коленях в сторону.
— Назад! — не своим голосом закричал Ребриков. — Назад, сволочь! — Он два раза выстрелил вверх. Словно мешок, красноармеец плюхнулся на землю, но, поняв, что остался цел, пополз в окоп.
Танки были теперь уже совсем близко. Одни подходил к подножию горы, другой, словно пьяный, переваливался в высоком ковыле. И тут Ребриков увидел, как первый из них дернулся раз-два, отчаянно стал бить из пулеметов, поворачивая их во все стороны, и вдруг, неожиданно, умолк. На башне танка и чуть ниже Ребриков заметил две рваные раны. Значит, это петеэровцы!.. Еще по нему! Ну, еще!..
Но второй танк, идя на помощь застрявшему, уже переваливал через старый окоп.
— Приготовить гранаты! — передал Ребриков по цепи. Теперь грохот движущегося танка, стрельба из пулеметов, пронзающий воздух треск противотанковых ружей и взрывы гранат слились в ужасающую канонаду. Но по-прежнему лез вверх пятнистый танк с крестом. Он был уже не дальше ста метров от Ребрикова, когда тот увидел, как из окопчика перед самым танком высунулся с непокрытой головой Клепалкин и, так отчаянно зажмурившись, что было видно отсюда, со всей силой кинул в танк связку гранат. Пролетев лишнее, они взметнули огонь и землю позади танка. Клепалкин тут же метнул вторую связку, и сразу вспыхнула и стала гореть громадина, и радостные крики послышались в окопах. А горящий танк налетел на окопчик Клепалкина и, завертевшись на месте на одной оставшейся целой гусенице, стал утюжить землю и вскоре затих.
— Всё, всё! Конец парню! Ах, бедолага Клепал-кин! — Ребриков на миг закрыл лицо руками.
Между тем первый танк снова ожил и, повернувшись, стал удирать в степь. Но путь его был недолог. Подбитый издали артиллерийским снарядом соседей, он беспомощно дымился на холме. Выскочивший экипаж был срезан пулеметным огнем из окопов.
Короткий бой кончился. Неуклюже покосившийся набок, по-прежнему горел танк. Никто даже не показался оттуда. Экипаж гитлеровцев и машина были расплатой за погибшего Клепалкина.
Ребриков снял фуражку и вытер рукавом пот. Руки больше не дрожали. И тут случилось необыкновенное. Из хода сообщения вблизи горящего танка вылез весь в земле, посеревший, но живой Клепалкин. Как-то растерянно, словно виновато, щурясь, он сел на бруствер и принялся перематывать распустившуюся обмотку.
Глава шестая
1
Только в ноябре, незадолго до праздника, дивизию отвели в тыл.
Изнуряюще жаркое лето, сухая, душная осень сменились внезапно ударившими морозами. В эти дни поредевшие батальоны переправились через студеную Волгу, южнее осажденного города, куда на фланг сражения откатилась дивизия, прошли на север мимо сгоревших железнодорожных станций, мимо продырявленных черных водокачек, мимо валявшихся на боку разбитых составов, которые дугой обходили поезда, мимо поблекших пирамидок солдатских степных могил, мимо землянок, в которых теперь сидели железнодорожники, неся свою тыловую — страшнее всякого фронта — службу.
Перед тем, примерно за месяц, неожиданно резко изменилось положение лейтенанта Ребрикова в дивизии.
Началось это в степях около станции Воропоново, когда Ребриков с двумя десятками бойцов почти трое, суток сдерживал батальон ошалевшего от неудач врага. Сдерживал, отбиваясь всем, чем мог, сдерживал, хотя в роте остались Клепалкин да еще несколько ребн г. Сдерживал, когда уже начали отходить соседи справа и слева. Сдерживал, осыпанный землей, оглохший от разрывов снарядов, до тех пор, пока вторично не получил приказа отходить. А когда отошел, то в ненадолго наступившей тишине ощупал себя, удивился, что остался невредим, и вдруг обрадовался и понял, что в эти страшные дни стал настоящим солдатом, для которого нет слова "страх". А немцам, часто отчаянным и порой наглым, никогда не осилить таких, как Клепалкин, которые знают, за что они стоят, как тот бровастый петеэровец, который, умирая, жалел, что не увидит, как немец будет обратно через Дон драпать.
Вот в те самые дни и вызвал Ребрикова к себе комдив. Стоял он, высокий и стройный в своей длинной шинели, возле машины и напоминал собой полководца гражданской войны, каких раньше случалось видеть Рсбри-кову на картинах. Внимательно и молча, как всегда испытующе, смотрел он на приближавшегося к нему исхудалого лейтенанта. А когда Ребриков, вытянувшись, доложил о прибытии, отдал ему приветствие и, еще раз оглядев, сказал:
— Вот что, лейтенант, сдашь роту и пойдешь ко мне в адъютанты. — И, увидев в глазах Ребрикова недоумение, продолжал: — Только не думай — адъютант у меня — первый помощник, так что… Сам знаешь, раньше у меня его не было.
С тех пор Ребриков не расставался с полковником.
Вместе лазали, высматривая, что делается у немцев. Вместе не спали ночами в сырых землянках и осыпавшихся от сотрясения глинобитных хатках, вместе уходили от вражеских пуль в волжских песках.
Не сразу понял, не сразу распознал комдива Ребриков. А уж когда понял и узнал — полюбил его крепкой мужской любовью.
Удивительным, необычайным, порой ставящим в тупик человеком был комдив.
Когда налетали немецкие бомбардировщики или шел интенсивный обстрел боевых порядков дивизии, когда решался вопрос, выдержат или погибнут части, полковник проявлял поразительное спокойствие. Он так отдавал приказания, словно дело шло о чем-то обычном, само собой разумеющемся. Нет, он и минуты не рисовался. Это у Латуница получалось совершенно естественно, словно был он хладнокровнейшим человеком на свете. А вот во время затишья, бывало, всякая небрежность, расхлябанность приводили его в бешенство.
Если полковник разносил кого-нибудь из подчиненных, он не стеснялся в выражениях. Был прям и несдержан. Бледные, с выступившим на лбу потом, выскакивали от него командиры. Не оглядываясь, не обращая внимания на приветствия, проносились мимо часового, что охранял комбрига. Вбежав в отдел или подразделение, залпом выпивали кружку воды и облегченно вздыхали: "Ну, гонял!.."
Особенно тяжело Латуниц переносил глупость. Стоило ему только убедиться, что перед ним человек бездарный, лишенный способности по-своему мыслить, полковник сразу же начинал с таким скучать. Был он с глупцами вежлив, никогда не выходил из себя, но не мог с собою совладать и при первом удобном случае старался от них отделаться.