Небывалое бывает (Повести и рассказы)
Шрифт:
«Он, он, царь император», — кольнуло Гришатку.
Бросился он к вошедшему человеку.
— Государь, — завопил, — берегись, государь!
Прижался мальчик к Пугачеву, словно собой заслонить собрался.
— Стреляй, государь, стреляй! — тычет Гришатка рукой на колодника. — Он из Оренбурга. Рейнсдорпом он послан.
Однако Пугачев не торопится.
— Откуда ты, дитятко?
— Стреляй, государь!
— Зачем же стрелять, — улыбается Пугачев. — Соколов это. Хлопуша по прозвищу. Повинился во всем Хлопуша.
— Жизни не пожалею, — гаркнул колодник.
Опешил Гришатка, моргает глазами.
— Вот так-то, — произнес Пугачев. — А ты-то откуда такой?
— Из Оренбурга он, государь, — ответил вместо Гришатки Хлопуша.
— Да ну?! Ты что же, бежал?
— Бежал, — признался Гришатка.
Покосился он еще раз на Хлопушу и рассказал Пугачеву, как было.
— В бочке? Ну и дела! Хоть мал, а хитрец, вижу. А чего это у тебя волосы на голове прожжены?
Поведал Гришатка, как Рейнсдорп выбивал о его голову трубку.
— Ах, злодей! — воскликнул Пугачев. — Ну я до него доберусь. А как звать тебя, молодец?
— Соколов я, Гришатка.
— Соколов? — переспросил Пугачев. Повернулся к Хлопуше: — И ты Соколов.
— Так точно, ваше величество, — гаркнул колодник. — Соколов Афанасий.
— Ну и дела, — усмехнулся Пугачев. — Выходит, и Сокол ко мне прилетел, выходит, и Соколенок.
Глава третья
ВЕЛИКИЙ ГОСУДАРЬ
Прошло три дня. Обжился Гришатка на новом месте. Оставили его тут же, при «царском дворце». Только не наверху, а внизу, в пристройке, на кухне у государевой поварихи Ненилы.
— Заходи, располагайся, — сказала Ненила. — Чай, и место и миска тебе найдутся.
Постригли Гришатке голову вкруг — по-казацки. Хлопуша притащил полушубок. Ненила где-то достала новые валенки. Хоть и велики валенки, хоть и плохо держатся на ногах, зато точь-в-точь такие же, как у самого царя-батюшки, — белые, кожа на задниках.
Стал Гришатка гонять по слободе. Слобода большая. И с каждым днем все больше и больше. Валит сюда народ со всех сторон. Наскоро ставят новые избы, роют землянки. Людей словно на торжище. Казаки, солдаты, татары, башкиры.
Одних мужиков — хоть море пруди.
Бежит Гришатка по бердским улицам.
— Привет казаку! — кричат пугачевцы.
— Ну как генерал Рейнсдорп?
— Скоро ли крепость сдастся?
Вернется Гришатка домой. Накормит его Ненила. Погреется мальчик и снова к казакам и солдатам.
Знают в слободе про Гришатку все: и как он был за голосистую птицу, и как в Ганнибалах ходил, и как выбивал губернатор о Гришаткино темя трубку.
Знают про Тоцкое, про лютое дело офицера Гагарина. И про Вавилу знают, и про парикмахера Алексашку, про Акульку и Юльку,
Известнейшим человеком на всю слободу оказался Гришатка.
«Дитятко», — называет его Ненила.
— Ух ты, прибег. Царя заслонил. Жизнь свою ни в копейку, — восторгается Гришаткой Хлопуша.
— Казак, хороший будет казак, — хвалят мальчика пугачевцы.
Утро. Мороз. Градусов двадцать, но тихо, безветренно.
Поп Иван, священник пугачевского войска, приводит вновь прибывших в Берды к присяге.
Крыльцо «царского дворца». Ковер. В кресле сидит Пугачев. Рядом, ступенькой ниже, в поповской рясе поверх тулупа, свечкой застыл священник Иван. Лицо ястребиное, строгое. Перед крыльцом полукругом человек триста новеньких. Среди них и Гришатка. Все без шапок. Кто в армяке, кто в кацавейке, кто в лаптях и онучах, лишь немногие в валенках.
— Я, казак войска государева, обещаюсь и клянусь всемогущим богом… — начинает густым басом священник Иван.
— Я, казак войска государева, обещаюсь и клянусь… — в одну глотку повторяют стоящие.
— Я, казак войска государева… — шепчет Гришатка.
— Клянусь великому государю императору Петру Третьему Федоровичу служить не щадя живота своего до последней капли крови, — продолжает поп Иван.
— Клянусь великому государю… — разносится в морозном воздухе.
— Служить до последней капли крови, — повторяет Гришатка.
Проходит четверть часа. Присяга окончена.
Пугачев подымается со своего места, кланяется в пояс народу.
— Детушки! — Голос у Пугачева зычный, призывный, Гришатку аж дрожь по телу берет. — Молодые и старые. Вольные и подневольные. Русские, а также разных иных племен. Всем вам кланяюсь челом своим государевым. Царская вам милость моя, думы мои вам и сердце.
— Долгие лета тебе, государь, — несется в ответ.
— Детушки, — продолжает Емельян Иванович. — Не мне клянетесь, себе клянетесь. — Голос его срывается. — Делу великому, правде великой, той, что выше всех правд на земле. В синь-даль вас зову, в жизнь-свободу. Иного пути у нас нетути. Не отступитесь же, детушки, не дрогните в сечах, не предайте же клятву сею великую.
И из сотен глоток, как жар из печи:
— Клянемся!
— Клянемся!
— Клянусь! — шепчет Гришатка.
— Гришатка, Гришатка, — позвала Ненила. — Собирайся, с государем в баню пойдешь.
Собрался Гришатка. Ух ты, не каждому от батюшки подобная честь!
Баня большая, с предбанником. Фонарь с потолка свисает.
Маленькое оконце в огороды глядит.
Липовая скамья. Полка-лежанка. Котел с кипящей водой. Рядом второй, поменьше — для распаривания березовых веников. В нем квас, смешанный с мятой. Груда раскаленных камней для поддавания пара.