Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
— Вот видишь, Киска? — обратилась царственная дама к маленькой смуглой женщине, которая впустила нас в дом. — Они со мной согласны.
— Душенька, безусловно, очень хорошо знает все, что она знает, — сообщила маленькая смуглая женщина.
— Что у нас нынче за новые лица?
— Челищев, Таннер и еще один молодой человек, нам не известный.
— А, ну конечно. Русский живописец и его американский друг. — Тут она вгляделась в меня. — И они привели с собой неизвестного молодого человека, намерения коего остаются для нас загадкой.
Все прочие молодые люди уставились на меня, словно желая увидеть несомненно предстоящее мне изгнание. Однако мисс Стайн лишь рассмеялась — то был сердечный, заразительный, веселый каскад нот, завершившийся долгим и приятным кудахтаньем.
— Очень хорошо, — сказала она. — Я люблю неизвестных молодых людей — при условии, что они собираются стать широко известными.
Я поклонился и с запинками представился.
— Вы — заика? Какое чудо! — воскликнула мисс Стайн. — Знаете, я ведь тоже заика, но, правда, только на бумаге.
Она снова рассмеялась. Молодые люди засмеялись тоже, хотя их смех был лишь бледной тенью ее раздольного фырканья. Мисс Стайн была массивной, как некий континент, американкой; они — обрывками плывущих над континентом перистых облачков.
Я, покраснев, сказал, что очень хотел бы почитать ее сочинения.
— И несомненно почитаете — в один прекрасный день, — сказала она и довольно меланхоличным тоном добавила: — Всему свое время. Видите ли, мир еще не готов к встрече с моим гением. Даже моих молодых людей он способен пришибить до полусмерти, а ведь это избранные. Пока же расскажите мне, чем вы занимаетесь, о чем мечтаете. Вы, я полагаю, тоже русский. Откуда они берутся, все эти русские?
Я сказал, что даю уроки английского языка и, если случается, русского тоже. А кроме того, время от времени печатаю в эмигрантской газете рецензии на концерты.
— Вы пишете о музыке? — помрачнела она.
— Да.
— И, сколько я себе представляю, по-русски?
— Да.
— Понимаю. Честно говоря, я не стремлюсь к овладению русским языком, — объявила она. — Ему присущ темперамент святых, медвежья манера выражать мысли и сладкий запах огромных, дымящихся свечей. В сущности, я его боюсь. Я сравнила бы этот язык с диким лесом, в который я могу забрести, а там и заблудиться — и в конце концов обратиться в зверя или, может быть, в птицу.
Поскольку мне ничего подобного никогда в голову не приходило, я не нашелся с ответом. Ее молодые люди одобрительно забормотали. По-видимому, она сочла мое молчание знаком согласия — или же направление, которое принимал наш разговор, показалось ей скучным, — так или иначе, она кивнула маленькой смуглой мисс Ток-лас, и та, взяв меня за руку, повела к кружку кресел в дальнем углу гостиной, где сидели, держа на коленях по тарелке с куском торта, две модно одетые американки, наблюдавшие издали за приемом императрицы.
— Там вам будет намного удобнее, — заверила меня мисс Токлас.
Между тем мисс Стайн, склонившись со своего трона, говорила Павлику:
— Итак, вы — наш молодой гений. Ну-ну. Мне нравятся молодые гении — пока они молоды.
— Не падайте духом, — продолжала мисс Токлас. — Видите ли, Душенька считает, что музыка — это развлечение для подростков, а она уже совсем взрослая, и ей подобные забавы ни к чему. Ну вот. Садитесь рядом со мной. Я позабочусь, чтобы вам не было скучно.
Достав из стоявшей рядом с ее креслом сумочки вышивание, она принялась за работу, продолжая осыпать меня вопросами. Как я познакомился с Челищевым? Что думаю о картинах моего соотечественника? И о картинах его друзей? Она перечислила имена художников, с которыми Павлик последнее время встречался на выставках и в кафе, — Берара, Бермана, Тонни. Кто возглавляет группу этих молодых Романтиков? Ведь они Романтики, не правда ли? Молодые Романтики, стремящиеся свергнуть замшелый режим Пикассо и Матисса, так? А мистер Таннер, он действительно талантливый пианист? Можно ли поставить его рядом с Падеревским или Рахманиновым? И если можно, почему он не идет дальше их? У него нет честолюбия? У мистера Челищева оно определенно имеется. Мисс Токлас не раз замечала в его глазах волчий блеск.
Я отвечал, как мог, понимая, что каждое мое слово будет доведено до сведения «Душеньки». Время от времени до меня долетал, пересекая ателье, ее феноменальный смех, который сопровождало, точно эхо, пронзительное хихиканье Павлика.
— Душеньке так нравится «Корзинка с клубникой» мистера Челищева, — поведала мне мисс Токлас. — Она такая свежая, зрелая, такая, право же, освежающе шокирующая — для обычной, привычной клубники. Увидев эту картину на «Осеннем салоне», Душенька сразу сказала мне: «Вот почему здесь нет цветов, нет полотен с цветами, и вот почему здесь есть “почему”». И поинтересовалась, нет ли на салоне других работ, происходящих из того же источника, что и эта упоительная дерзость. Мы считаем, что мистер Челищев пишет, как пишет тот, кто пишет реальность.
Во весь наш «разговор» две американки хранили молчание, а мисс Токлас никакого решительно интереса к ним не проявляла. Теперь же одна из них, воспользовавшись паузой в речах мисс Токлас, похвалила ее вышивку и спросила, где она нашла этот узор.
— Он такой необычный, — прибавила американка.
— Его нарисовал для меня Пикассо, — не отрываясь от работы, прозаично сообщила мисс Токлас.
Американки — я наконец сообразил, что это туристки, привлеченные прославленным спектаклем, который разыгрывается в доме 27 по рю де Флёрюс, — посмотрели одна на другую округлившимися глазами: весь вечер их третировали свысока, но это мгновение, похоже, искупило для них все.
— Душеньке в скором времени придется заняться своими делами, — сообщила мне мисс Токлас, — а у нас будет еще масса времени, чтобы пообщаться. Я припасла торты, вино, так что у нас найдется чего поесть-попить, а там и общий разговор заведется. Вы, я полагаю, гадаете, кто эти молодые люди, с которыми вам предстоит беседовать.
Вон тот — Хуан Грис, он не так уж и молод, но зато единственный живописец в мире, остальные просто художники, а переговаривается он с мсье Кревелем, художником на все руки, вот этот молод, он рисует, пишет и жизнь ведет непредсказуемую, бесшабашную и вдохновенную — словно гоняет по сельским дорогам «форд» на слишком высокой скорости, неотрывно и страстно любуясь окрестными видами. Рядом с ними восседает Бернард Фэй, профессор остроумия и морали, человек совершенно незаменимый. Потом мистер Андерсен, американский писатель, он тоже не юноша, но многие годы писал очень американскую прозу и потому юн, пусть даже и не молод. Дальше Эллиот Пол — пишет и, говорят, играет на аккордеоне как сам дьявол, а кроме того, он учредил журнал, который печатает только литературу будущего, какой и должна быть литература настоящего независимо от того, американская она, юношеская или какая-то еще. Рядом с ним тоже американец, но этот сочиняет музыку будущего, нам она нравится, хоть удовольствия и не доставляет, зовут его Джордж Антейл, он постоянно озабочен своей славой. Молодые американцы, они все музыкальны. Вон тот, скажем, Вирджил Томсон, Душенька считает его разновидностью яблока, хрусткого и сладкого, пригодного для изготовления бренди. И наконец, там, у самого камина, сидит Брэвиг Имбс, он человек для нас новый и стремится сделать нам приятное, и нам пока что нравится, несмотря даже на это стремление.
Пораженный ее манерой говорить, я не мог понять, не разыгрывает ли она меня, — да так за все те вечера, что провел в этой компании, и не понял.
Наш разговор с Кокто — той ночью, в Вильфранше — никак не шел у меня из головы, да и непонятный сон о Боге мне тоже выбросить из нее не удавалось. Я видел и другие сны — вспоминал их обрывки, просыпаясь: райские видения, неотличимые от тех, что насылает опиум, и все же другие, поскольку создавались они не искусственными средствами, но исходили, в чем я не сомневался, из самых глубин моей души. Бог, верил я, пытается показать мне что-то, чего я по глупости не понимаю.