Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Закс, несколько недель назад поступивший в семинарию кармелитов, носил теперь сутану. Когда я совершенно серьезно сказал ему, что сутана его очень красит, он вздохнул и ответил:
— Да, черное худит, не правда ли?
— Услышав о твоем поступлении в семинарию, мы подумали было, что это название ночного клуба, — высказался томный, кудрявый enfant, имени которого мне теперь не припомнить.
— А я-то всегда полагал, что ты еврей, — фыркнул Бургуэнт.
— И правильно полагал, — ответил Закс. — Я родился Морисом Эттергхаузом. Так-то вот.
То, что за этим последовало, было чистой воды волшебством. Священник медленно и безмолвно нес по темному храму пасхальную свечу трижды останавливаясь, чтобы пропеть на одной ноте «Lumen Christi» [109] , на что паства отвечала: «Deo Gratia» [110] ,
109
«Свет Христов» (лат.).
110
«Благодарение Богу» (лат.).
111
«Слава в вышних Богу» (лат.).
Все перемешанные кусочки моей жизни сложились в нечто целое, и целым этим оказалась, ясно увидел я, любовь. Я думал о моей матери, о Карсавиной, о столь много значившем для меня Давиде Горностаеве. И молился о спасении его души.
Они, мои возлюбленные братья во Христе, все время были рядом со мной. Кокто через равные промежутки времени бормотал: «Я люблю вас, о, как я люблю вас». Стоявший слева от меня Бургуэнт ласково сжимал мою руку на протяжении почти всей церемонии.
Никогда не находился я под защитой сил столь многих и столь различных. То было театральное действо высшего порядка.
34
Во всю мою жизнь не забыть мне тот вечер поздней весны 1926 года, когда я увидел в витрине русского книжного магазина на рю Пьер-ле-Гран выставленное на видном месте извещение о «Машеньке» — романе В. Сирина из эмигрантской жизни. Никогда не забыть волнения, с которым нес домой драгоценный экземпляр этого романа, и алчность, с какой поглощал страницу за страницей.
Разумеется, я немедля узнал горький мир сегодняшнего Берлина, в котором живет наш герой Ганин; и уж тем более узнал сладкий мир его воспоминаний, счастливое лето 1915 года, первые услады юноши и девушки среди садов семейного поместья. Такой была упоительная основа романа, и я со странной силой вновь переживал ту юношескую любовь, на окраину которой забредал часто и ненамеренно. И все же кое-какие мелочи смущали меня. Скажем, свидание, свидетелем которого я невольно стал, — «на шестиколонном крытом перроне чужой заколоченной усадьбы». Низвести нашего дядю Руку до статуса всего-навсего чужака — мне это не понравилось.
Не очень понравилось мне и данное Сириным описание «бабника… всегда попадавшегося им в аллеях парка». Правда, мерзавец этот изображен двадцатилетним рыжим похабником, сыном сторожа, и все же я поморщился, увидев себя подвергнутым такому перевоплощению.
Но это же литература, напоминал я себе. Володя наверняка не подверг бы меня той скорой расправе, которую наш герой, Ганин, обрушивает, пусть даже и не прибегая к кастету, на трусливого соглядатая. Однако в сознании моем засел мрачный вопрос: а не возникало ли у него временами такого желания?
Щекотливое это занятие — стараться отделить реальность от выдумки.
Однако потрясение куда как большее было еще впереди. В отвратительном берлинском пансионе романа за стеной от Ганина живут два балетных танцовщика — манерные, жеманные, по-женски смешливые ничтожества. Мы видим, как один из них, Колин, красит себе ногти коралловым лаком, обливает себя душистой до тошноты туалетной водой, пудрит лицо и подводит глаза, а затем, прихватив щегольскую трость, отправляется на прогулку. О другом, носящем фамилию, увидев которую я почувствовал, как у меня замерло сердце, — о Горноцветове, — мы читаем: «Лицо у него было темное, очень правильное, длинные загнутые ресницы придавали его карим глазам ясное, невинное выраженье, черные короткие волосы слегка курчавились, он по-кучерски брил сзади шею и отпускал бачки, которые двумя темными полосками загибались вдоль ушей».
Краска бросилась мне в лицо. Стало трудно дышать. Конечно, это был не кто иной, как Давид Горноцветов, обучивший меня искусству лакирования ногтей, Давид Горноцветов, в само существование которого Володя когда-то отказался поверить и внешность которого перенес теперь на страницы романа!
Роман оставил во мне отвратительное ощущение фальши и издевки, затхлой нереальности, ощущение, которое не смогла развеять даже долгая прогулка по ночному Парижу с моросившим в нем дождичком.
Летом 1926 года, перетерпев утомительные нелепости, которые неизменно выпадали на долю каждого, кто удостоился проклятья судьбы, именовавшегося нансеновским паспортом, я поехал в Прагу, где мама и мой младший брат Кирилл делили с оставшейся навеки преданной им Евгенией Гофельд маленькую квартирку на западном берегу Влтавы. С мамой я не виделся три года, ей было теперь всего пятьдесят лет, но меня, когда я увидел ее, поразило, какой она выглядит сухонькой. Волосы ее поседели совсем. Губы подрагивали — как будто ей все время хотелось плакать. Квартирку с ветхой мебелью и не опустошенными пепельницами заполняли памятные вещи: написанные отцом книги, газеты, которые он редактировал, альбомы, в которые мама любовно переписывала стихотворения моего брата, и повсюду — рамочки с фотографиями членов нашей семьи.
Володя и его жена навестили маму за несколько недель до меня [112] . Она рассказала мне:
— Я никогда еще не видела твоего брата таким счастливым и довольным. Жизнь его наконец-то устроилась. И все же я и представить себе не могла, что у него будет такая жена. Я понимаю, матери всегда недовольны выбором своих сыновей. Ты, наверное, успел заметить, что твоя бабушка Набокова меня никогда полностью не одобряла. Кстати, с полгода тому назад я получила от нее весточку. Она перебралась из Дрездена в Румынию — по приглашению королевы Марии. Вот уж не знала, что они дружны. Впрочем, твоей бабушке всегда нравилось окружать себя тайной. Евгения, будь добра, по-моему ее письмо лежит на тумбочке около нашей кровати. Вообще-то она, это я о Вере Слоним, женщина совершенно замечательная. Очень умная, очень образованная, ну да евреи всегда были такими, разве нет? Потому-то им и завидуют, это главная причина неприязни к ним. Выбрала бы я ее для моего сына? Нет. Хороший он сделал выбор? Да, несомненно. Она обожает Володю, он обожает ее. А я по собственному супружеству знаю, какое это счастье. О, спасибо, моя дорогая. Если ты еще и очки мои отыщешь, по-моему, я их где-то там оставила, — знаешь, Сережа, я в последнее время такая забывчивая стала, — спасибо еще раз, дорогая моя, — так, посмотрим, ага, вот. Твоя бабушка пишет: «Христина совершенно невозможна. Все еще забывает спускать в туалете воду. По-моему, из чувства презрения. Но здесь презренно все. Заберите меня из этой цыганской дыры. Румыния — не страна, это профессия». Как видишь, она все так же неподражаема. Я могу лишь воображать, что еще она собирается отколоть.
112
Неточность автора. Брайан Бойд: «В середине мая 1925 года Елена Ивановна навестила сына и молодую невестку в Берлине… 1 августа Владимир повез Веру в Чехословакию, чтобы познакомить ее со своей семьей… В декабре 1925 года Набоков с нетерпением ждал приезда Елены Ивановны из Праги и собирался прочесть ей свой роман. В Берлине она остановилась в комнате сына». В 1926-м ни В. Набоков, ни Вера в Прагу не приезжали.
Впервые со времени моего приезда я услышал, как мама издала звук, который можно было — почти — принять за смех.
Еще раз она ожила совершенно, когда я заговорил с ней о «Машеньке»:
— Ну разве она не прекрасна? — восторженно воскликнула мама. — Я плакала, читая ее. Как гордился бы Володей твой отец!
Я упомянул об одной странности этого романа — герой, всего лишь шестнадцатилетний, выглядит лишенным каких-либо связей, как будто у него и семьи никакой нет.
— О, твой брат очень сдержан. Думаю, ему не хотелось вставлять нас в книгу.
О других моих подозрениях я упоминать не стал.
Когда я не без некоторого трепета рассказал маме о моем обращении в католичество, она, выслушав меня, покивала, но как-то неопределенно, и сказала:
— Да, все мы ищем утешения там, где его удается найти. Мое состоит в том, что когда-то я была очень счастлива. В отличие от других людей я не возлагаю надежд на Рай: я оглядываюсь назад и вижу его.
Целью моего второго за то лето визита стала Англия, и первым делом я навестил дядю Костю, перебравшегося по причине все ухудшавшихся финансовых обстоятельств из кенсингтонской квартиры в Баттерси, в дешевую, убогую нору Тем не менее настроение у него было самое веселое — таким я дядю еще не видел. Ни одного озлобленного слова о немецких евреях и их большевицких марионетках я от него не услышал, как не услышал и жалоб на многочисленные разочарования и унижения. Несколько раз он, напуская на себя таинственность, упоминал о молодом лейтенанте стоявшей в Олдершоте саперной части. Лондон я покинул, так и не познакомившись с ним, хотя фотографию этого красивого молодого человека дядя мне показал — она стояла среди других, датированных по преимуществу давними счастливыми годами дядиной службы в Индии, фотографий красивых молодых людей.