Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Как это странно — обладать, наконец-то и полностью, предметом твоих мечтаний. Ощущал ли я себя добившимся исполнения моих желаний? Безусловно. Утолил ли жажду, казавшуюся мне главным условием существования моего сердца? Ни в малой мере.
В постели Олег был дюж, привлекательно неловок и воображения особого не выказывал — в точности этого я и ожидал. Мужем у нас неизменно становился он, и это меня более чем устраивало, хоть время от времени я и проникался подозрением, что он втайне желает, чтобы я овладел им, но попросить об этом не смеет.
О Валечке Олег и теперь говорил непрерывно.
— Она такая неряха, — жаловался он, поднимая с пола чулок, ставший решетчатым от дыр. — И забывчива, как не знаю кто. Пойдет по магазинам, вернется — половину покупок сделать забыла — и опять уходит. Без баб лучше, Сергей. Тебе с этим повезло.
Я не сильно удивился, когда под вечер одного унылого, дождливого дня он вытащил из-под кровати дешевенький набор для курения опиума.
— Я так понимаю, с Шанхаем Джимми ты знаком, — сказал я.
— Конечно. Кто же из наших с ним не знаком? Но ты-то его откуда знаешь?
Я не ответил, и Олег легонько пнул меня в плечо.
— Вот сукин сын, — сказал он. — Так и ты тоже, а? Кто бы мог подумать. Странная мы с тобой парочка, верно? Такую не придумаешь.
Я спросил, известно ли Валечке об этой его привычке.
— A-а, Валечка не против. Провались я хоть в тартарары, она и глазом не моргнет.
Мы лежали в его супружеской постели, повернувшись на бок, лицом друг к другу, и поджав ноги, опиумная лампа горела между нами, мы неторопливо передавали один другому трубку, держали ее над горящим углем, втягивая ноздрями восхитительный дым. Опасно это было до глупости, лампа покачивалась, любое неосторожное движение могло опрокинуть ее, и тогда всю кровать мгновенно охватило бы пламя. Но присутствовала в этом и странная эмблематичность. Мы курили в удовлетворенном молчании, и я ощущал такое родство с Олегом, какого не изведывал никогда, даже в мгновения полной телесной близости.
37
Произошло нечто ужасное — не исключено, впрочем, что оно стало ответом на мои молитвы.
Прошлой ночью небо осталось чистым, светила яркая луна и волны бомбардировщиков безжалостно накатывали на нас. Из ночи в ночь британцы совершенствуют свой дьявольский репертуар, частности которого мы научились распознавать безошибочно: резкий треск картечных бомб, голубиный шелест бомб, начиненных магнием, влажные шлепки фосфорных зажигательных снарядов, неугасимое зеленое пламя которых лавой растекается по крышам домов и сползает по стенам. Пожары всасывают воздух с силой почти непереносимой, выдирая его из наших легких.
Еще один вал огня проносится над нами. Мы снова, в который раз, испытываем оцепенелое облегчение. А когда на рассвете вылезаем из подвала, нам открывается зрелище самое поразительное: тыльная стена нашего дома стоит, фасад же срезан полностью. Мы видим содержимое различных его этажей. Вот софа в гостиной. Вот настольная лампа. Вот кухня с висящими над раковиной отшкрябанными дочиста кастрюльками. Вот все еще стоящая торчком гладильная доска фрау Шлегель. Однако самой стоической фрау, занимавшейся глажкой под столькими бомбежками, не видно нигде.
Дочь ее сходит с ума от тревоги. Что ж, это можно сказать о каждом из нас. Мы с Теодором поднимаемся вдвоем по ненадежным, изуродованным лестницам, обыскиваем один этаж за другим, однако она исчезла бесследно. Фрау Шлегель — повелительная, докучливая, самоуверенная, распорядительная. От нее зависели наши жизни, а теперь ее не стало.
Всем нам придется искать другое пристанище. И я усматриваю в этом — впрочем, возможно, я просто повредился в уме — Божью длань, смешавшую шахматные фигуры, которыми разыгрывалась партия, слишком быстро шедшая к мату. Теперь Гестапо придется потрудиться, чтобы выследить меня. Нежданно-негаданно я получил еще одну главу жизни и был бы полным идиотом, если б не поспешил с моим рассказом, пока тикают сброшенные небесами на ноль шахматные часы.
38
Подобно Принцессе Чайковского, я впал в беспробудный сон, охранявшийся пауками, оберегавшийся шипами, окутанный опиумным туманом. Как мне рассказать о бесследном исчезновении недель, месяцев, даже лет? Случалось многое, не менялось ничто. С деньгами у меня по-прежнему было туго, но, хоть я порой и вспоминал любовно об Уэлдоне и его американских долларах, попыток найти нового благодетеля не предпринимал. К тому же опиум так сильно подавлял во мне половую потребность, что проходили недели, прежде чем я замечал в себе присутствие хоть какого-то желания. А поскольку Олег находился в той же, что и я, тонущей лодке, мы с ним начали приобретать в наших отрывочных потугах сходство с парочкой жертв кораблекрушения, видящих один в другом всего лишь обломок мачты, который позволит продержаться на плаву.
Дом 27 по рю де Флёрюс я посещал все реже и реже, пока не наступила неизбежная минута, когда под конец вечера Алиса отвела меня в сторонку и многозначительно осведомилась:
— Почему вы вообще к нам заглядываете?
Я ответил ей — с дерзостью, которая года два назад была бы немыслимой, — что в последнее время и сам задаюсь этим вопросом.
— Возможно, молодому человеку не стоит и дальше посещать дом, смысл пребывания в котором ему не понятен.
Я учтиво поклонился. Поблагодарил Алису за мудрый совет. А уходя, поблагодарил и Гертруду за волшебный, как всегда, вечер. Эта великая, непроницаемая, бесстыдная притворщица склонила голову, в последний раз прикидывая, стою ли я чего-нибудь. По глазам ее я понял, что меня здесь словно бы уже и нет.
Постигшее меня изгнание огорчило Павлика и Аллена, и они вызвались начать кампанию за мое возвращение.
— Я не питаю в этом мире ни малейших амбиций, — сказал я им. — И буду только рад следить за ним издали.
Я не стал говорить моим друзьям, что предпочитаю проводить субботние вечера, выкуривая несколько трубок в праздном одиночестве моей комнаты и посещая на следующее утро, дабы искупить мои грехи, мессу в Святом Северине.
Кстати сказать, и Павлик с Алленом протянули в салоне мисс Стайн не многим дольше моего: весной 1928 года их известили, что присутствие в нем обоих стало нежелательным.
В те годы «Русский балет» хоть и находился постоянно на грани банкротства, но процветал, как никогда прежде. Дягилев прибирал к рукам таланты, точно огромное дитя сладости: Баланчина, Лифаря, Долина, Маркову, — даже Павлик, всегда твердивший, что боится впасть в декоративность, оказался втянутым в этот круг и создал вычурные декорации для «Оды», чью приятно выветривавшуюся из памяти музыку написал мой двоюродный брат Ника.
Осенью 1928 года вышел в свет второй роман Сирина, «Король, дама, валет». Я не видел брата уже пять лет и понемногу свыкался с мыслью, что пути наши, возможно, никогда больше не пересекутся. Написан роман был блестяще, но от него веяло холодом. В голове моей застрял автопортрет, вставленный, как то водилось у старых фламандских живописцев, в роман ближе к его концу: женщина с изящно накрашенным ртом и нежными серо-голубыми глазами и ее элегантно лысеющий муж, презирающий все на свете, кроме нее. Мама говорила мне, что боится, как бы Вера не заставила Володю выставить на всеобщее обозрение худшие из черт его натуры. В голове моей зароились недобрые, внушенные тетей Надеждой и дядей Костей, мысли, и чем дольше я думал об этом, тем пуще усиливался во мне страх за душу моего запутавшегося в сетях Веры брата.