Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
— Я заметил, вы разговаривали с Лифарем, — сказал Дягилев. — Он сигареткой баловался? Ему же запрещено курить! Ладно, я с ним потом поговорю. Но о чем, однако ж, он тут распространялся? Издали он показался мне разоткровенничавшимся сверх всякой меры. Вы только не обманывайтесь. В его прекрасной голове нет ни единой мысли. Великолепное животное, атлет наивысшей пробы, — но никаких идей вы от нашего Лифаря не дождетесь!
— Он рассказывал о вас, — ответил я, — обо всем, что вы для него сделали.
— Дурак я, дурак! — воскликнул Дягилев, и на большие скорбные глаза его мгновенно навернулись слезы. — Конечно, он любит меня. Всегда любил. И я люблю его. Я люблю всех моих танцоров, музыкантов, художников, без которых ничего этого, — он обвел рукой прекрасную гостиную, словно желая показать, как легко она может растаять в воздухе, — ничего не существовало бы.
— И какое это великое чудо, что оно существует, — сказал я.
— О, чудо великое.
На несколько мгновений Дягилев, как мне показалось, смешался. Мы постояли в молчании. А затем он сказал — с болью, поразившей меня:
— Боюсь, моя любовь к юному Маркевичу — это просто безумие. В мои-то годы. Позор! Я и сам это понимаю. Люди наверняка смеются за моей спиной. Да, я не возражал бы против еще одного, — он снял петифур с подноса, предложенного ему официантом, — и от шампанского, если оно найдется.
Полуприкрыв глаза, Дягилев с наслаждением впился зубами в пирожное.
— И тем не менее прошу любить, — продолжал он. — Положение совершенно безнадежное, хоть и блаженное. Игорь так прекрасен. И так талантлив в придачу. Я договорился — через месяц он исполнит в Лондоне свой Фортепианный концерт. Сам же я заказал ему балет. Его музыка — музыка будущего. Это признает даже Стравинский. Попомните мои слова: нет никаких сомнений в том, что Маркевич — наш новый Стравинский.
И Дягилев с тоской взглянул на предмет своей любви.
— Боже мой, вы только посмотрите на него. А ведь ему всего шестнадцать лет.
Я посмотрел — юноша со стаканом оранжада в руке стоял у росшей в горшке пальмы и разговаривал с княгиней де Ноай. Ясно было, что она очарована им. И ясно было, что он полностью нормален — ничего от инверта вроде меня. Дягилева же — я понимал это с ничуть не менее горестной ясностью — ждало впереди лишь разбитое сердце. Он мог просто лечь на рельсы — как героиня одного прошлогоднего немого фильма, в котором не было ни злодея, ни роковых уз, ни отчаянной борьбы, — и подождать появления паровоза [122] .
122
Скорее всего, речь идет об американском фильме «Любовь», вышедшем на экраны США в ноябре 1927 года. Это очень вольная экранизация романа «Анна Каренина» с Гретой Гарбо в главной роли. Почему Сергей вспоминает о фильме, а не о романе, наверняка им читанном, — загадка.
И наконец, последняя встреча того вечера произошла в фойе, где я ждал, когда слуга принесет мне мою фетровую шляпу и трость. Туда же вышел, чтобы получить, подобно мне, свои вещи, один из немцев, которого я видел в начале вечера сопровождавшим графа Кесслера.
— Уходите так рано? — спросил я.
— Не раньше вас, сдается.
— Да, но я пришел сюда один. А ваши товарищи…
На заикание мое он никакого внимания не обратил.
— Вы ошибаетесь. Я тоже пришел сюда один.
— Простите. Я полагал, что вы с графом…
Так сильно я никогда еще не заикался.
— С немцами? — Он усмехнулся. — Нет, боюсь, я принадлежу другой Германии — новой, искусственно созданной после войны. Я говорю об Австрии, разумеется. Мы с Никки старые друзья, потому он меня и пригласил. А в Париж я приехал только что, по делам. Кстати сказать, по вашему говору я никогда не догадался бы, что вы русский.
— Как же, в таком случае, вы это узнали?
— Ну, скажем так: я осторожно навел кое-какие справки. Я — Герман Тиме. Вы — Сергей Набоков. Очень рад знакомству с вами.
Он не отпускал моего взгляда. Глаза у него были чудесно синие, цвета лаванды, барвинка, сирени. Я не видел в них никакого отчетливого намерения. Просто есть у некоторых людей такая манера — в их присутствии начинаешь понимать, как редко смотрим мы, разговаривая, друг другу в глаза.
Он был высок, очень строен, в безупречном, сшитом на заказ костюме, при лимонного тона шейном платке. Носил короткие, цвета слоновой кости гетры. Он и Никки составили бы очень красивую пару, и я лениво погадал — составляли ли?
Из салона донеслись звуки вальса: мой кузен Ника сел за фортепиано. Герман остановился у открытой двери.
— Очень мило, — сказал он. — И очень к месту. Узнаете музыку?
Сразу я ее не узнал, хоть и сказал ему, что здесь, в Париже, она выглядит несообразно старомодной, венской.
— Именно так, — согласился он. — Это «Der Rosenkavalier» [123] . Анекдот о Маршальше, которая отказывается от любви к молодому человеку, чтобы он мог увиваться за безмозглыми девицами одних с ним лет, впервые рассказал Гофмансталю граф Кесслер. Эту историю Гофмансталь со Штраусом и обратили в их шедевр. О вкладе графа знают лишь немногие. Думаю, он очень этому рад.
123
«Кавалер роз» (нем.) — опера (1909–1910) Рихарда Штрауса.
Мы вышли на улицу. Сеял приятный легкий дождик. Пути наши шли в противоположных направлениях: его — в отель «Бристоль» на Елисейских Полях, мой — на рю Сен-Жак в Латинском квартале, однако странно: он, казалось, не хотел так сразу проститься со мной. Я же умирал от желания поскорее выкурить первую трубку.
— Кстати, — сказал он, — я прочитал недавно роман, написанный одним из ваших соотечественников. Не по-русски, конечно, русского я почти не знаю, — в немецком переводе. Очень хороший роман. Возможно, он вам известен. Автора зовут…
Еще до того, как Герман назвал автора, я понял, какое имя услышу. Мама не так давно писала мне, что Володя продал германские права на «Короля, даму, валета» за небольшую, но пришедшуюся очень кстати сумму.
— На самом деле я довольно хорошо знаю В. Сирина, — сказал я. — Это мой брат. «Сирин» — естественно, псевдоним.
— Кто-то говорил мне, что он означает «жар-птица».
— Нет, — ответил я, ощутив перепугавший меня спазм. — Скорее «сирена», хотя у русской сирены имеются крылья, да и живет она не на морском берегу, а в лесу. Мне этот роман показался довольно неприятным. Хотя, возможно, по-немецки он читается лучше.